Рассказ
Первый раз я держал путь на малую родину не на свои деньги. За двадцать лет, с тех пор как обрел какую-никакую известность, побывал в большей части областей, республик и краев, в полутора десятках стран на книжных фестивалях, встречах в библиотеках, литературных семинарах. А на малую родину не приглашали, не везли.
Ну, у меня специфическая малая родина, Тува, которую все чаще даже русские называют «Тыва». Когда-то автономная республика, а теперь просто республика. С большой буквы Р.
Было время, отправляешь в Туву бандероль (одноклассникам новую книжку), и тебе, случалось, говорят из окошечка: «А вы почему сюда пришли? Вам за угол, где за рубеж корреспонденция». И стоило труда убедить, что Тува — часть России.
Потом перестали отправлять за углы — о Туве узнали. Министр МЧС (потом — министр обороны) родом оттуда, в Туве президент очень большую щуку поймал, тревел-блогеры полюбили о ней рассказывать: экстрим во всех отношениях…
Литературных фестивалей в Туве не проводилось, библиотеки не приглашали. Не только меня не приглашали (я уж думал, что обидел местных жителей — много разного неприятного о них написал), но и других. Никого не приглашали. Бедная республика, дотационная, да и закрытая, чужих — из-за Саян — там не очень-то привечают.
Я, конечно, ездил. На автобусе, на такси, место в котором ненамного дороже билета на автобус, со знакомыми. Тянула малая родина даже после того, как там не осталось друзей, почти не осталось одноклассников, родни. Но день, два, три даже в одиночестве придавали сил. Что ж, на то она и родина, чтоб питать. Даже через тоску наполнять силами.
Ну а тут вдруг: приезжайте. Фестиваль «Читай, Тува». На один день, но как уж получилось, что удалось…
Я жил тогда в Екатеринбурге; тут же предложил организаторам маршрут: из Еката в Новосибирск, там пересадка, и из Новосибирска в Кызыл — столицу Тувы.
Организаторы ответили: из Новосибирска в Кызыл самолеты не каждый день, ваш день с рейсом не совпадает. Придется лететь через Москву. И то хорошо — самолеты из Москвы в Кызыл летают не всегда, периодами. Сейчас ранняя осень, спрос есть, так что сообщение имеется.
Отпросился у жены. Отпустила. Сказала, что малая родина — святое, как-нибудь три дня выдержит одна с годовалой дочкой.
Ну да, фестиваль был однодневный, но на обратном пути я решил побывать в деревне на юге Красноярского края, в том доме, где после переезда из Кызыла жили мои родители. Нужно было забрать хотя бы некоторые, дорогие памяти вещи.
Родители умерли, дом стоял без призора.
Я взял с собой огромный чемодан, хотя обычно путешествую с рюкзачком или сумкой для ноутбука. Приехал в аэропорт, и тут, еще даже не вошел внутрь, теленькнула эсэмэска: ваш рейс задерживается на полчаса.
Обычно самолеты в Москву отправлялись вовремя — люди из Еката летают туда в основном на работу. Купить на ночные рейсы в столицу с воскресенья на понедельник и с пятницы на субботу обратно — дело практически безнадежное.
Для некоторых екатеринбуржцев самолет так и вовсе как электричка в Москву для жителей, например, Дмитрова или Коломны. Так что у них все рассчитано иногда поминутно, и вот — задержка.
Редкая, надо отдать должное; еще года полтора разнообразные специалисты предрекали очень скорую гибель гражданской авиации в России — самолеты, дескать, почти все иностранные, на запчасти и на покупку новых наложены санкции; вот-вот небо для граждан РФ станет недоступным. Но — летаем. И в основном по расписанию.
Для меня полчаса — пустяк. Зазор между прилетом в Домодедово и вылетом в Кызыл три с лишним часа. Что ж, меньше буду торчать в этом Домодедове, где до сих пор не открыли курилки. Во Внуково есть, в Шереметьево тоже, а домодедовские кобенятся. (Справедливости ради надо уточнить: во время действия рассказа кобенились, вскоре сдались.)
Очень медленно выкурил сигарету, вошел в Кольцово, зарегистрировался, сдал практически пустой (пакет со сменой белья) чемодан, вес которого вызвал у девушки за стойкой молчаливое, но выразительное удивление. И, кажется, подозрение.
— В Сибирь еду — обратно он будет под завязку, — объяснил я, чтоб снять это подозрение.
Эх, могла бы ты, девушка, сказать: а билет у вас только до Москвы, тогда бы у меня в голове щелкнуло… Но она не сказала, нацепила на ручку чемодана клейкую бумажку, и чемодан уехал в недра технической зоны.
Я же получил посадочный, поднялся на эскалаторе на второй этаж. Прошел досмотр, в очередной раз (наверняка не в последний) подосадовав, что не вынул дома ремень из джинсов. Ничего этот ремень не держит, хожу спокойно без него, но джинсы ведь без ремня не смотрятся, а в аэропортах приходится этот ремень торопливо (хотя никто обычно не торопит) вытягивать, роняя на пол то, что в армии называют тренчик.
И именно в этот момент вспоминается сцена из фильма с Джорджем Клуни, где он так профессионально проходит все эти досмотры…
Ладно, в общем, и я тоже довольно профессионально прошел, оказался в так называемой стерильной зоне. И сразу почувствовал, как устал. От чего, казалось бы… Но вот так — усталость. Раньше были радость, предвкушение нового, нетерпеливое ожидание полета. Ведь это чудо — здоровенная металлическая штуковина, набитая людьми и багажом, разбегается и взлетает. Наверняка многие, даже привыкшие летать, не понимают, как это возможно. Можно сколько угодно говорить заученное про турбины, особую форму крыльев, но вот так — сердцем, что ли, — понимает мало кто. Лично я не понимаю и воспринимаю как чудо.
Но — налетался. Налетался за последние годы. «Зажрался» — скажет кто-нибудь. Наверное. И тем не менее жрать, то есть лететь — надо. Малая родина все-таки. Впервые пригласили…
Купил бутылку воды в автомате, нашел свободное место возле курилки. Уселся. Да, полчаса, это терпимо. Тем более что вот можно покурить в любой момент. Курилка здесь существовала все годы запрета. Жестяная будка с дверью на колесиках, с гофрой вентиляции в потолке. Будка была вся обклеена перечеркнутыми красным сигаретами: дескать, нельзя категорически. Но пепельницы внутри присутствовали, вытяжка работала. Люди входили и курили.
Хорошо. Отсутствие курилок в этих самых стерильных зонах нервирует, и курить хочется особенно сильно. Вот и дымят в туалетах, курильщиков ловит полиция, орут на них уборщицы…
Достал тетрадь с начатой повестью, глянул, что там написал накануне. Попробовал дальше. Не писалось. Убрал тетрадь, вынул ноутбук. Стал читать книгу, которую читал время от времени последние недели. Не по работе, а для души. Не читалось.
Тело ломило, словно я физически переработал. В сон клонило. Задремать мешали объявления: туда-то начинается посадка, тех-то срочно приглашают к такому-то выходу, прибыл оттуда-то самолет…
Пошел в курилку. Людей битком. Один раз затянулся и понял: курить совсем не хочется. Ну и не приспособлена эта будка для смакования. Над головой гудит вытяжка, но мало что вытягивает, душно, едко, глаза щиплет… Люди скорее всасывают в себя никотин, смолы и прочее, с отвращением давят окурки на бортике пепельницы-дыры и выскакивают.
Ну и я тоже вскоре выскочил. Снова сел, достал смартфон. Дисплей ожил от моего взгляда, приглашая погрузиться в чтение новостей, постов, блогов, просмотр роликов и фильмов. Можно набрать «Монтескье» и заглянуть в его «Персидские письма», можно «Диалоги» Платона попробовать осилить. При помощи смартфона очень многое можно… Нет, не могу.
Впрочем, хочу писать, но опять же — не могу. Как-то там в дневнике у Толстого: «Писать не могу, а хочется». Ну вот и у меня типа того. И давно уже, почти год.
В первые недели после двадцать четвертого февраля состояние было, конечно, жуткое. И недоумение, и страх, и стыд, и сомнение в том, что не сошел с ума, что это происходит на самом деле. Но и… В голове постоянно колотилось: сколько сюжетов! сколько сюжетов! Я копировал разные статьи, посты из интернета, записывал детали событий, сводок с так называемых линий соприкосновения, цифры, даты, имена людей, которые вполне могут стать персонажами будущих рассказов, а то и большого романа.
Хм, так Михаил Шолохов, в общем-то, собирал материал для своего «Тихого Дона» — юнцом еще запоминал, фиксировал. Да, он был очевидцем боев, отступлений и наступлений, расправ, налетов, а позже и участником того, что отразилось в последних частях книги.
С другой стороны, необязательно делать местом действия большого романа о переломных событиях истории именно ту территорию, где они происходят. Герой может жить в относительно безопасном Екатеринбурге, например, и переживать (во всех значениях этого слова) не меньше тех, кто живет там, где стреляют…
Так я считал, так готовился к настоящей работе. Но шли месяцы, и сюжеты не превращались в рассказы, большой роман оставался даже не целью, а очень размытой абстракцией. Я успокаивал себя тем, что по горячим следам о таких вещах писать не стоит. Да и следов еще нет — исторические события еще только начинаются, перелом наметился, он неизбежен, но еще не случился. Нужно продолжать собирать материалы, копить впечатления, наблюдать. Время писать еще не пришло.
Правда, над одной повестью я кое-как работал. Начал ее больше года назад — через четыре с небольшим месяца после двадцать четвертого.
Вернее, я набросал ее за один день — действие происходит на протяжении 29 июня 2022 года, — а теперь, что называется, расписывал.
Дело двигалось медленно, без охоты, без того, что называют вдохновением. И мешал навязчивый вопрос: кому это надо?
Вот ведь, примерно с четырнадцати до пятидесяти одного года я писал и писал и никогда не задавался им — мне надо было, мне это было интересно и важно, а теперь вот задался и не мог от вопроса избавиться.
Но что, действительно, на фоне происходящего моя история: герой повести, мой ровесник, приезжает в деревню, где жили и умерли его родители. Пытается придать участку обитаемый вид — рвет траву во дворе и огороде, подновляет забор и при этом вспоминает, вспоминает. У человека ведь под черепом постоянно что-нибудь варится, чаще всего — воспоминания…
Меня часто ругали (теперь не ругают — то ли привыкли, то ли не читают) за мелкотемье, бытовизм. Хотя я пытаюсь насыщать этот самый бытовизм мыслями, пресловутой рефлексией, какими-никакими, но конфликтами. Здесь, в этой повести, тоже пытаюсь. Правда, не очень-то выходит. Перед глазами фильм «Баллада о солдате» и фильм и повесть «Двадцать дней без войны», книги «Время жить и время умирать», «Живи и помни»…
Все это написано, снято через годы и десятилетия после… А что писали тогда, во второй половине сорок первого, в сорок втором, сорок третьем? Не все ведь типа «Они сражались за Родину» (кстати, в первых публикациях «родину» было с маленькой буквы) и «Василия Теркина»… А, да, Зощенко «Перед восходом солнца» написал и вскоре получил отзыв: вывернул наизнанку свою низкую душонку.
Пришло время крупнотемья, и как быть тем, кто всю жизнь поднимал мелкие темы… Да и где те, кто поднимал крупные?.. Есть один писатель — немного моложе меня; мы с ним одно время дружили — так он сразу пришел с романом о войне, о чеченской. Почти двадцать лет назад. Сначала роман восприняли как антивоенный, а позже, теперь… Время показало, что человек по-настоящему сильно чувствует жизнь на войне, или вблизи войны, или в тех ситуациях, когда жизнь его может вот-вот оборваться.
Этот писатель, отменно талантливый (иначе я бы вряд ли о нем сейчас вспоминал), все последние годы утверждал в своей прозе, в статьях, постах: надо воевать. И вот его словно услышали, началось, и он вскоре отправился туда. Кажется, реально воюет.
Наверное, его примеру последуют. Да уже следуют единицы, большинство же литераторов возят помощь, собирают деньги на экипировку, читают стихи солдатам, подбадривают, поднимают моральный дух. Скоро, наверное, и книги пойдут. О войне. Крупная тема…
Да, человека три-четыре из литераторов ушли добровольцами. Один из них, большой, пузатый, несуразный, автор лирических стихотворений и рассказов, тут же пропал без вести. Осталось двое, кажется, сыновей-подростков…
Посадка. Щелканье ремнями безопасности. Инструктаж бортпроводницы. И под этот инструктаж я — давно заметил, что он стал для меня как колыбельная — засыпаю.
И так хорошо спалось почти два часа — с трудом вытянул себя в реальность лишь после объявления: «Двери в положение дизарм».
Высадка производилась не в автобус, а по телетрапу, и это порадовало. Спокойно прошел по нему, вышел в зону прилета, а оттуда — где встречают прилетевших. Не обращая внимания на призывы: «Такси берем. Такси, ребята», оказался на улице.
Тепло, по московскому обыкновению что-то накрапывает с неба, сумерки, приятная суета. Подъезжают и отъезжают машины, из здания аэропорта вращающаяся дверь выталкивает и выталкивает людей, кто-то с цветами, большинство катят чемоданы, и звук постукивающих по плитке колесиков мне очень приятен — романтический звук.
Я стою возле большой урны с решетчатым верхом. Сейчас докурю и вернусь в аэропорт, и через два с половиной часа полечу дальше, в Кызыл. Многие про него слышали — Тува вообще в последние годы на слуху, — но были-то единицы. А я — почти каждый год. Но, кажется, первый раз вот так: из Москвы на самолете…
Прошел досмотр, остановился перед табло с расписанием вылетов, нашел Кызыл. И завис в растерянности: рейс задержали до четырех ночи. Это значит — пытался подсчитать — мне торчать здесь больше восьми часов, и на свое мероприятие на фестивале я опоздаю.
Да, растерялся, но не разозлился — теперь казалось, что изначально знал: поездка не будет простой.
Отыскал стойку, где должна быть регистрация — обычно и на те рейсы, что задерживают, регистрируют в положенное изначально время. На сей раз стойка была темна и безжизненна.
Написал СМС организаторам «Читай, Тува» — так и так. Те ответили: о-хо-хо, встречу перенесем, прилетайте, ждем…
Я стал бродить по аэропорту. Перекусил в «Бургер Кинге». Кстати, здесь повезло — кассир спросила: «За “Спасибо” рассчитаетесь?» Я, конечно, согласился и заплатил за шесть крылышек, картошку фри, бутылку воды без газа всего один рубль. Это очень приятно — что-либо купить в аэропорту за один рубль.
После еды снова захотелось курить. Пошел на улицу… Вот так и будет до двух часов, пока не зарегистрируюсь, не окажусь в зоне вылета, а потом в кресле самолета; вот так и буду — туда-сюда, туда-сюда. Покурю, поброжу, покурю, поброжу…
Подобное случилось лет семь назад, когда прилетел в это же Домодедово из Братиславы, и нужно было через семь часов лететь в Новосибирск. В Москве у меня тогда была семья, но глупо показалось ехать домой, чтоб только поздороваться. И я мучился здесь.
Сиденья свободные были, но сидеть долго на них не получалось — неудобно. Сидушки твердые, спинки короткие. Доставал смартфон, открывал новости, соцсети. Не читалось. Снова наваливалась усталость. И спать тянуло. Пакостное состояние. Напоминает наряд часового — таскаешься четыре часа по территории заставы; можешь и посидеть, можешь даже рискнуть подремать, но не сидится, не дремлется. То и дело смотришь на часы, и время даже не тянется, а попросту стопорится.
Тогда мне было девятнадцать лет, а теперь… И в голове давило (недавно у меня обнаружилось повышенное давление), во рту — кисло и горько.
Нашел в кармашке рюкзака «Орбит», пожевал, вскоре надоело. Увидел урну, бросил в нее то, что в детстве мы называли жовкой. Кажется, еще до появления у нас жевательной резинки. Тогда жевали серу — на базаре ее продавали, да и моя бабушка сама делала…
Многое из того, что было лет сорок назад, ну тридцать пять, представляется совсем недавним. Так ярко — до запаха, до ощущения на подушечках пальцев. А потом задумываешься: действительно, огромный срок тебя отделяет от этого случая, прикосновения, вдоха. От какого-нибудь столько раз описанного в основном слабыми литераторами солнечного луча, скользящего по шторе, по шкафу, или от мамы, совсем молодой, произносящей «доброе утро, сынок». Словно на днях это было, но прошло… почти вся жизнь прошла, и тебе не пять, а пятьдесят. И мамы нет, и той квартиры, по которой полз тот луч. Хм, квартиры в прямом смысле нет — квартира переделана в магазин.
И вот ты старый… Нет, не то чтобы старый, а… У Андрея Платонова, вроде бы, где-то было — «истраченный человек». Вот именно, истраченный. Или почти истраченный. Уже несколько лет чувствую в себе эту истраченность. Хотя, хм, дочку сделал, новые книги до самого последнего времени раз в год выпускаю. Но ощущение истраченности, исчерпанности все сильнее. И та повесть, которую теперь с натугой пишу, это какое-то черпание со дна, что ли…
Впрочем, я с юности жалуюсь. Любимая поэтическая строка: «Я усталым таким еще не был».
И сейчас, может быть, в том числе чтобы отвлечься, я пытаюсь представить себя со стороны, обращаюсь к себе на ты, говорю сочувствующе.
Ты бродишь, бродишь по пустеющему аэропорту, ждешь рейс в город за четыре тысячи километров отсюда. Ты поучаствуешь там в скромном, на самом-то деле наверняка никому не нужном фестивале, попытаешься покрасоваться, поумничать перед людьми, которые не читали (и слава богу) твои книжки, а потом поедешь через горы в деревню, где стоит трехоконный домик, в котором последние тридцать лет прожили твои родители.
Домик и участок выставлены на продажу, риелтор уже два раза привозила туда потенциальных покупателей. Им нравилось, они обещали «подумать». Если кто-то из них надумает, ты потеряешь этот кусочек земли, ставшей тебе родной. Родной и лишней, точнее, обременительной. Ты знаешь, что не будешь там жить — зимы там суровые, а домик уже плохо держит тепло, и главное — ты давно отвык от деревенской жизни, и здоровье не то, и возраст. Пятьдесят лет — это много. Тем более куришь, выпиваешь почти каждый вечер. Недавно у тебя появилась напоминающая женскую косметичку коробочка с лекарствами…
Да, я чувствую, как старею. Или истрачиваюсь. И не на заводе каком-нибудь, не за письменным столом и даже не за кухонным с бутылкой водки, а… От мыслей, что ли. Или, может, от невозможности говорить и писать все, что думаю.
Как сформулировал один советский диссидент еще в то время: инакомыслие у нас не запрещено, у нас запрещено выражать иные мысли. (Что-то такое, по памяти.) Теперь это повторяется.
Лет десять назад мы безропотно приняли введение «текстового предупреждения» на книгах: «Содержит нецензурную брань» и упаковку таких книг в полиэтилен; примерно тогда же согласились, что не стоит выставлять в хорошем свете политических радикалов, маргиналов от культуры, что чувства верующих нельзя затрагивать. А теперь впереди маячит одна безопасная тема: воспевать березки и колокольчики…
Впрочем, некоторые мои коллеги на этом в последние годы и сконцентрировались — из социальной прозы ушли в экзистенциальную, познают себя внутри природы, описывают жизнь домашних животных, травы, речек рядом с их домами… Такое уже бывало в нашей литературе и в царские времена, и в советские.
Заметил массажные кресла в переходе между терминалами. Я всегда мысленно возмущался, когда видел в этих креслах людей, которые просто сидят, ничего не массируя. Не для того их здесь поставили, говорил про себя, но как бы им. А сейчас чуть не бегом направился к свободному. Плюхнулся, утвердился. Поставил будильник в смартфоне, попил воды и постарался уснуть.
Уснул. Быстро и легко. Оказывается, массажные кресла очень удобны для сна.
Но легкость засыпания сменилась какими-то тягучими видениями. Это были не кошмары — я помнил, что нахожусь в аэропорту Домодедово, но в то же время находился сначала уже в Кызыле, на встрече. И мне задавали риторические вопросы, как я мог такое написать о месте, где родился и вырос; долго отчитывали и стыдили, а потом на меня бросился парень, чтоб избить, убить, наказать.
Там, в видении, а может, и в кресле, я встряхнулся, парень, зал, где проходила встреча, исчезли, и я оказался на печи…
Когда я был в армии, родители купили дачу под Кызылом. С подземным гаражом, каменным двухэтажным домом. Правда, на каждом этаже было по одной комнате, и на втором она была не достроена, но дом производил впечатление — добротный.
Вернувшись на гражданку, я почти сразу поселился на даче. Была зима с девяносто первого на девяносто второй — хотелось спрятаться и никого не видеть.
В морозы спал на печи, большой, построенной под русскую печь, и однажды проснулся от того, что вся комната в белом дыму, удушливом, едком. Скатился на пол, на карачках добежал до двери, выскочил на крыльцо. Долго отхаркивался, дышал, дышал…
Каким-то образом стала тлеть подушка, набитая перьями. Хотя, осматривая потом печь, я не нашел трещины, через которую могла бы выбежать искра… В общем, мне повезло проснуться тогда, я продышался и стал жить дальше. И сколько всего у меня с тех пор произошло. Теперь же, в этом видении, я не проснулся — я задохнулся, умер, я видел себя лежащим в этом белом дыму…
А потом вошли родители, не такие, какими были в девяносто втором, а старенькие и немощные. И та печь мгновенно сделалась маленькой и тоже старой, как у нас в деревенском доме. И я был не тем молодым, только что дембельнувшимся.
«Сынок, ты зачем дом продаешь? — плачуще спросила мама. — Мы ведь не умерли, там все перепутали».
А кого я тогда похоронил?.. Я не задал этот вопрос вслух; кажется, от ужаса и недоумения я в видении лишился дара речи.
Читал: ученые установили, что сновидения длятся в основном несколько минут, редко дольше. Не знаю, но мое, в трех частях, показалось мне долгим. И когда распахнул глаза, посмотрел в телефон, оказалось: всего лишь через двадцать минут сработает будильник. То есть спал, а по ощущениям поверхностно дремал, я больше пяти часов.
Поднялся, постоял. Чувствовал себя физически бодро, а душевно… Снова пакостно как-то, муторно, но уже по-другому. Не как перед сном.
Что означают эти три сцены? Может, не лететь и риелтору написать, что дом продавать раздумал? Выплатить штраф, тем более он какой-то крошечный.
Попил воды, нашел туалет, потом пошел на улицу.
В отличие от вечера, когда надувал холодный мокрый ветер и во всем чувствовался подмосковный октябрь, сейчас оказалось тепло. И, не застегивая пальто, я с удовольствием выкурил сигарету. Погулял вдоль терминала. Радовала безлюдность. Подошел было таксист с предложением отвезти куда мне надо, но я ответил, что еще не улетел, и он исчез.
Докурил, затушил окурок, но в аэропорт не возвращался. Стоял, дышал. Вспомнил, что не отключил будильник. Достал телефон — прошло-то всего пятнадцать минут. Время снова стало тянуться.
И вместо того, чтобы о чем-нибудь подумать, что-то представить, я стал, против воли, наблюдать за своим состоянием.
Да нет, какое тут «против воли», если я по… Хотел было употребить штампик «поминутно», но куда чаще — крайняя правая цифра не менялась… В общем, то и дело заглядывая на дисплей.
Состояние отвратительное. До зуда, до тошноты. И всегда в такие периоды возникает уверенность, что окажись ты в благоприятных условиях, так бы плодотворно, вдохновенно работал… И оправдываешь себя: как вот здесь-то, без письменного стола, без чашки чая…
Хочется одного, вернее, той цепочки действий, каких хотелось еще в Кольцово — зарегистрироваться, пройти досмотр, перетерпеть час-полтора в зоне вылета и сесть в самолет. И провести эти пять часов полета лучше всего во сне… Но так как я уже надремался, то наверняка придется маяться.
Выкурил вторую. Тоже медленно, но не с таким удовольствием, как первую. Все доставал и доставал из кармана пальто смартфон и смотрел, сколько там. Зачем-то смотрел, хотя понимал, что прошло пять, от силы семь минут.
А было время, я писал и в аэропортах, и в самолетах. С удовольствием писал, никого не стесняясь. И в поездах тоже. Заберешься на верхнюю полку и пишешь, лежа на животе, подоткнув под себя тощую подушку.
Регистрация наверняка уже началась, но я не торопился. Словно мстя за то, что рейс задержали так надолго, что не зарегистрировали тогда, я тянул время, с каким-то детским удовольствием хмыкал: я ждал, теперь вы подождете. Понимая при этом — никто меня ждать не будет. Закроют стойку минута в минуту, и останусь здесь, без полета.
Наконец затыкал окурок, положил в рюкзак сигареты, зажигалку, жвачку, мобильник, прошел через рамку, подхватил рюкзак с ленты. Теперь налево, к стойке регистрации.
К ней вытянулась очередь. И откуда взялись люди? Наверное, все эти часы, как и я, сидели по углам. Дремали, мучились, ждали.
Постепенно, по шагу в две-три минуты, добрался до стойки. Подал паспорт, уточнил:
— В Кызыл.
Девушка пошелестела клавишами компьютера, спросила:
— Багаж будет?
— А?
Я хорошо расслышал вопрос, и в этом моем «А?» было осознание того, что о чемодане я забыл. Нет, не о чемодане я забыл, а что его нужно было забрать после прилета. Таскаться с ним, а потом сдать сюда.
— Будет… багаж будет. Сейчас… — Я засуетился. — Сколько до конца регистрации?
— Пятьдесят минут.
Ого! Почти час проскочил, пока я топтался в очереди.
— Выдайте мне сейчас посадочный, а чемодан я позже сдам. Можно?
Девушка покривила губы — у каждого, дескать, свои причуды — и ответила:
— Можно.
С зажатыми в руке паспортом и посадочным я побежал в зону прилета. По дороге вроде одумался, понял, что документы мне сейчас не нужны, сунул их в пальто, зато полез за смартфоном.
«Зачем?»
Отыскал указатель «Розыск багажа». Пошел по нему. Свернуть… Свернул. Коридор, совсем не похожий на то, что осталось за ним — там была чистота и свежесть, а здесь что-то от отделения милиции из девяностых.
Вот тупик. Дверь без таблички. Но других нет. Я стал стучать. Сначала костяшками пальцев, потом кулаком. Потом заметил нечто похожее на домофон. Кнопка и крошечная решетка динамика. Нажал на кнопку.
Я понимал: паниковать пока нет причин. И при этом паниковал — меня трясло, и пот щипал и холодил спину. И время, только что еле ползшее и замиравшее (даже сны-видения были долгими, тягучими), теперь помчалось. У меня в голове будто возникли часы и затикали, отсчитывая секунды. Тик, тик, тик, тик…
Скрипучий голос из домофончика. Слов не разбираю, но интонация вопросительная. И поэтому отвечаю: забыл забрать чемодан после прилета.
— Какой рейс? — голос разборчивей.
— Из Екатеринбурга.
Пауза. И скрип:
— Нет с этого рейса забытых вещей.
— Ну как, если есть. Я!..
— Идите в сектор Б. Там садился Екатеринбург.
Я знал, что вышел из самолета в этом терминале (секторе, получается). Впрочем, знал до того самого момента, когда меня не отправили в другой. Теперь же сомневался.
И побежал в сектор Б. Хорошо хоть, что, в отличие от Шереметьево, все терминалы-секторы здесь располагались в одном здании.
Добежал, убедился, что терминал не тот — международных сообщений, но прибывают и самолеты внутренних линий, — и все же отыскал «Розыск багажа» (что ж, иногда каламбуры бывают неизбежны). При помощи домофончика состоялся еще один такой же диалог с другим скрипучим голосом. Никаких вещей с ближайших рейсов из Екатеринбурга у них на багажной ленте не забывали.
Побежал обратно. Взмыленный и ноющий ругательства. Уже сомневался и в том, что прилетел из Екатеринбурга, что у меня был чемодан, что вообще все это на самом деле.
Да, как мало нужно, чтобы реальность стала сомнительной.
Остановился, достал посадочный талон с прошлого рейса. Нет, все так: Екатеринбург — Москва, Домодедово, и багажная бирка (или как там это правильно называют) наклеена.
А может, плюнуть? Чемодан пустой, какая-то мелочь типа трусов-носков… Пусть хранится в дебрях аэропорта. Лучше пойти покурить, отдышаться — и на рейс. Чемодан в Кызыле купить.
Может, и сделал бы так, если бы не увидел стойку «Информация» меж двух терминалов-секторов. Как-то, как сказочная избушка, она мне встретилась. За стойкой сидела очередная аэропортовская девушка/женщина. И к ней я обратился, мало надеясь на помощь. Что-то там лепетал «извините… забыл… не могу найти… говорят, что нет…»
Лепетал и с удивлением слушал эту свою бессильную ноту. Будто я, действительно, по-настоящему старик, теряющий память, впадающий в слабоумие. А может, так оно и есть. Вот сейчас оно взяло и в первый раз проявилось.
— Посадочный сохранили? — строго перебила женщина.
— А? Да-да, сейчас! — И я полез в один карман, в другой. — Да ведь только что… Вот!
Женщина посмотрела, пошелестела клавишами. Звук этот меня всегда успокаивает, и сейчас я немного успокоился и даже приободрился — хоть что-то зашевелилось, помимо меня… Женщина пощурилась в монитор, сняла трубку стационарного телефона, натыкала номер.
Не помню, не буду врать или фантазировать, что она говорила, но через минуту или две (течет ли, бежит ли время, я тогда совершенно перестал понимать) сказала мне:
— Идите в розыск багажа сектора А. Вот туда. Там ваш чемодан.
— Спасибо! — сказал я и повторил еще выразительней: — Спасибо огромное!
Не пошел, а побежал. Задыхаясь то ли от курения, то ли от сердца или давления, то ли от страха не найти, не успеть, не улететь. Ну или свойственно людям в моем возрасте так волноваться, до задыхания. Хотя в «Календаре возрастов», старинном, дореволюционном, видел: период от пятидесяти до шестидесяти лет назван — «спокойствие».
На сей раз мне открыли. Впустили. Опять женщина. В аэропортовской форме.
— Покажите посадочный.
Показал, и она провела в кабинет, посреди которого стоял мой чемодан.
Я уже заученно стал благодарить; женщина перебила:
— Как же вы так? И ведь рейс-то когда пришел!..
— Да вот, — я дернул плечами, — сбой программы.
— Ничего себе сбой — чемодан забыть!
Я глянул в соседнее помещение. Оно было больше и выше. Стеллажи вдоль стен все забиты чемоданами, колясками, сумками.
— Ну вон, не у одного меня, получается.
Хотел уйти, но женщина как-то оскорбленно, что ли, остановила:
— Нет-нет. Присаживайтесь, пишите.
— Мне на регистрацию.
— А мне — отчет. Ваш багаж оформлен. С меня без документа спросят. — И добавила такое знакомое мне по Москве нулевых: — А оно мне надо?
Под ее диктовку я что-то быстро намарал на листе. Правда, пришлось повозиться, списывая паспортные данные — никак не запомню. Черкнул подпись.
— Свободны.
И я снова побежал. К стойке регистрации. Сдал чемодан за семь минут до ее окончания. Побежал в зону досмотра.
Через полчаса сидел в кресле самолета. Впереди было пять часов полета. Спать, как я и предполагал, не хотелось. Время вновь стало тянуться. В голову опять полезли тяжелые мысли.
