Рецензия на книгу стихов Варвары Заборцевой «Белым по белому» (М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2025. 64 с.)
Эта книга — рассказ от первого лица о первых и еще неполных (конечно же, пока неполных) тридцати годах жизни поэта Варвары Заборцевой. Очень искренний и прозрачный рассказ. Да и сама жизнь, насколько могу знать и судить — не только по этой книге, но и по этой жизни, — чистая. Светлая. Белый цвет ей оправданно к лицу.
Способ переживания
Книга открывается так:
И зимы на Севере белые, И ночи июньские белые, И море — нарочно ли — Белое, И набело хочется жить.
Стихи-зачин. Стихи-знакомство. Очень знакомые стихи. По ним узнаешь поэта из северной Пинеги Варвару Заборцеву.
Белое — сквозной образ книги, вынесенный в ее название.
Побелены избы на свадебки. Настираны белые скатерти, Когда подается кутья.
Мир радости в поэзии Варвары Заборцевой соседствует с миром печали, как свадьба с поминками. Но при этом есть убеждение, что смерти, как минимум, на Севере нет:
И кажется, будто на Севере Не в землю уйдешь ты, не в землю, а Под снегом на время укроешься И талой водою…
Рождение, жизнь и смерть — все это вещи одного порядка, переплетенные, произрастающие друг из друга и удивительным образом вросшие в поэзию Варвары Заборцевой. Обоснование им она находит в том числе с помощью религиозных мотивов — одного из традиционных способов отражения мира:
Лишь одна стена в искупление — Рождество на ней и Успение.
Вера, однако, для Заборцевой — отнюдь не канон, не что-то устоявшееся, а еще один способ (в том числе художественный) переживания и поиска опоры:
Грешно ли, Господи, я жития не знаю. За ликами я вижу лица Людей, о ком пришла молиться, О ком молюсь, ни слова не сказав.
Алексей Алехин, чьи слова вынесены в аннотацию к изданию, называет это «простой (выделено мной. — П. П.) способностью вглядываться вокруг себя и обращать увиденное глазами и памятью в переживание».
Упала на сено. Снизу наш дом еще больше. <…> Звенящее сено. Муха никак не уймется. Муха достала до солнца…
Увидеть мир снизу, а не сверху, — поэтический взгляд наоборот. Не обобщение, а превращение. Малого в большое. И муха, конечно же, здесь не случайна. Автор дает право другому живому существу «дотянуться до небес» и встать наравне с собой. Милость и милосердие, на которые способен только настоящий творец.
Но полнее всего, по-моему, эти «глаза» и «память» воплощены в «переживание» в стихотворении «Медвежий коготь», где момент ожидания маленькой героиней деда, ушедшего на охоту, а затем ощущение, предвосхищение его прихода с последующим детским восторгом, вызванным необычным подарком от деда — практически сказочным «аленьким цветочком», — воспроизведены с наибольшим художественным умением.
«Тут (в стихах В. Заборцевой. — П. П.) оно [переживание] перетекает в судьбу», — продолжает Алехин. И тут же делает оговорку: «Стихи Заборцевой совсем не просты. <…> Это тщательная простота…» Под «тщательной простотой» имеется в виду скрупулезная шлифовка, а порой и отсеивание огромного материала, накопленного отечественной поэзией за прошлый (да и позапрошлый) век. Остается только самое необходимое. Которого на самом деле не так уж и много.
«Тщательная простота»
Все вышесказанное отсылает к традиции — и литературной, и культурной, — с которой тщательно работает поэт Варвара Заборцева и которую наследует. И исследует. Хотя назвать Заборцеву поэтом-экспериментатором никак не получится — ее форма предельно проста и ясна: открытые звук и слог, короткая лаконичная фраза, называние предметов и явлений такими, какими их увидел автор — не приукрашивая и уж тем более не нанизывая на них лишние, красивые, но пустые слова. Заборцева обращается со словом сдержанно, если не сказать — временами — скупо. Хотя в стихотворении «Под Рождество», где 104-летняя старуха дожидается некого Савву, последние строчки, в которых досконально объясняется, что Савва — это саван, покров покойника, — кажутся избыточными. Автору следует понимать, что пояснение символов, которыми так умело сдобрена ее поэзия и которые при этом без труда считываются, такой поэзии претят — ведь она и без того цельная и самодостаточная… Иное дело — в стихотворении «Печь», где считывать образы и разгадывать символы — одно удовольствие.
Но остались от белой печи Кирпичи, кирпичи, кирпичи.
(Интонация и звук требуют обратить отдельного внимания, но об этом — позже.)
Оставшиеся кирпичи — это еще полбеды. Беда — когда камня на камне не осталось. А здесь:
Прорывается Желтыми каплями Мать-и-мачеха на кирпичах.
Мать-и-мачеха — образ еще не мертвый («прорывается» — значит растет, значит живет), но уже чужеродный: кирпич зарастает, связь с прошлым рвется. Родное — свое — замещается чужим.
«…В этих стихах есть песня»
На мой взгляд, в работе Варвары Заборцевой со словом и, более того, со звуком главное, что компенсирует ощущение недосказанности, — мелодика стиха. То, что Павел Крючков, слова которого так же вынесены на обложку книги, назвал «светлым звуком ее [В. Заборцевой] честного и чистого голоса». Уверен, что в формировании этих звука и голоса главную роль сыграли северные мотивы (в первую очередь песенные) — фольклор, а также диалектические особенности языка и звучание речи:
— Глуховата я, громче скажи-ко. — Во раю мы живем, говорю. — Во раю-то оно во раю… Во раю, да на самом краю.
Эту речь саму по себе уже можно назвать песенной («Андели, какая лепота»). Да и в принципе уже то, как поэт слышит звук и декодирует его в знак, достойно внимания. Так, например, в стихотворении «Ледоход» фонетика в полной мере созвучна семантике: «перемелется лед» — «переломится год», «переждем» «переломные дни»; только «дожить бы, домаяться», ведь «до мая всего ничего», ведь уже «поднимается» «потаенная синь» — вода, которая для/по Заборцевой — источник силы и радости.
Вода вообще в этой поэзии играет особую — исключительную — роль. (Название первой части книги — «Край неприкаянных вод».) Вода — символ речи. Без нее наступает немота — самое страшное для поэта состояние («Опускаю к реке без воды пересохший язык»). Характерно, что говорить поэта Варвару Заборцеву, как сама она признается в одном из стихотворений, научил дед (руки которого держат ее первый букварь). И дед занимает существенную часть не только в жизни Варвары, но и — закономерно — в ее книге. Вторая часть которой так и называется: «Дед научил говорить».
Может, как дед мой, Достать папиросу, Сесть на корягу, и Небо черничное, Озеро, лето Сожмутся в единое Кря — Утка выводит утят.
Здесь «кряканье» курящего деда превращается в утиное «кря» — удивительная и неповторимая простота. С таким умением превращать простоту в искусство стихи Варвары Заборцевой могли бы адресоваться детям, и адресат успешно их воспринимал бы («Петя закутался в папу. / Я заприметила шляпу» — здесь сама интонация включает детское восприятие сознания). Если бы не глубина и серьезность тем, поднимаемых автором:
Наш монастырь за рекой. Храм не достанешь рукой. <…> Все со своею бедою. В лодке одной, над рекою.
От детского страха — до страха взросления
В книге В. Заборцевой хрупкость детства (особенно явно читающаяся в стихотворении «Банка малины», которое заканчивается тем, как подламывается ножка у «детского» табурета, на котором стоит маленькая героиня, и разбивается банка малины — ключевой образ сладкого, желанного, но теперь, увы, недостижимого детства) перерастает в набор страхов — взросления, взрослой жизни, потери родных, родного места, до́ма. Об этом, в частности, стихотворение «Задобрить снег», где бытовые вопросы, с которыми по достижении определенного возраста сталкивается каждый из нас, превращаются в экзистенциальные:
А если затеряются следы? Какой дорогой поведу я сына, А следом дочку… А если все, что дорого, знакомо, Затопит и размоет по весне…
И признание «зимы боюсь»звучит здесь как констатация собственного страха: вырасти и потерять все, что останется там, в детстве. Потерять детство. И тем не менее автор — уже в других стихах — предполагает возможность своего взросления. Которое все же — не такое уж страшное: «Но, может, через год / Я подрасту и дотянусь до ягод».
(Не) ослепнуть от белого
Вся книга Варвары Заборцевой — из белых примет, предметов и образов, которые автор тщательно выписывает чуть ли не в каждом стихотворении. Здесь и белые поля, и белые простыни, и белые варежки, и белая ночь (которая темнеет к августу — так уж на Севере; поди разгадай почему); и печь в побелке, и разлитое на синей скатерти молоко, которое «повесили сушиться и назвали небом»; и простокваша в белой миске (тут уж совсем — белое в квадрате); и белый вальс над озером, по которому идет героиня. Снег вообще здесь обыгрывается по-всякому: то он чуть зримый и несмелый, то он «будто сам покой», то на нем «как благодарственный молебен» пишется «спасибо». А однажды снег и вода — два ключевых для Заборцевой образа-символа — забавным образом соединяются в один:
Я стала носить ведро Снеговой воды.
Как я уже сказал, практически в каждом тексте этой книги есть белый цвет. Свет. Порой он настолько яркий, что от него больно глазам. И они устают. От белого. Порой это повсеместное всего и вся «обеление» видится даже натужным, вымученным — наигранным и надуманным. Ну нельзя же, в конце концов, все обелять (так и до «Конгресса обелителей» недалеко). Иногда хочется сказать автору, что мир вокруг — не только белый. И услышать в ответ: «Но мир не делится только на белое и черное». И самому на это ответить словами самой же Варвары Заборцевой:
Если бы ночи, если Белыми, как занавески, Были бы круглый год, Они бы уже давно Перегорели И пожелтели.
Автор это, безусловно, понимает, робко оправдываясь за свой взгляд: «Он чистый свет в неоднозначном / Увидеть хочет».Даже в, казалось бы, кромешной и беспросветной тьме: «Зашла в избу. Темно, а что-то вижу!»
Автор будто нарочно, нарочито старается этот белый свет еще более усилить — будто оператор по свету. Эта роль благородная, но не всегда (далеко не всегда) благодарная. Она требует большой ответственности и сил (в первую очередь моральных, душевных). Вот, например, когда картинка со сцены неудачная, все «тычки» получают не артисты, не декоратор и даже не сценограф, а — оператор по свету. Потому что неудачно выстроил свет. И на авторское ви́дение сцены оператором (каким бы талантливым или даже гениальным он ни был) всем наплевать: главное — картинка.
Справедливо? Нисколько. В этом — и опасность, и ответственность: вынести свой талант так, чтобы за него потом не было больно. Мучительно больно. Думается, Варвара Заборцева это чувствует и понимает, и стихотворение «Черные валенки» (символ похоронной обуви на Севере — отнюдь не пижонские столичные белые тапочки) — предчувствие этого и предостережение от этого:
«Черные валенки ты сохрани, Вам еще вместе отцов хоронить». Зимы бессрочные, лето неточное, Бьется о сосны апрельское солнце. Валенкам место в сарае найдется.
И действительно — будет гибель отца. Правда, это — о прозе Заборцевой (читайте ее повесть «Пинега»). Хотя не столько о прозе, сколько о жизни. Отголоски этой трагической биографической подробности слышатся и в стихах «Семейный сервант»:
Моя семья — расколотые блюдца, Никак не соберутся за столом.
Здесь снова вспоминается «Пинега» — мотив «расколотой» семьи, собрать которую за общим столом удается только — увы — на поминках.
Черный, зеленый, красный
Любопытно, когда в стихах В. Заборцевой вместе с белым начинают играть другие цвета. Самый явный и выразительный из них — уже названный черный. А еще — зеленый и красный.
Так, в стихотворении «Белое поле и черные лошади» по белому полю ходят черные лошади, которые скоро покроются инеем (иней — это и седина, и холод, и уход); лошади ходят по полю, на котором, однако, мало зелени — «только под снегом искать». Скрытая под снегом зелень — не намек ли на то опасение, что можно всю жизнь прожить в белом (и даже больше — «беленьким»), а до себя настоящего так и не «докопаться» — скрыть навсегда и от всех свое истинное лицо? «Снится, как лед понесло, / А лошади больше не снятся» — так завершается стихотворение. Потеря лошадей равна потере надежды — ведь «конь от беды сбережет» (это, правда, уже из других стихов, но все же).
Красный и его оттенки — это и «большое розовое небо», и солнечное зарево («красные гаражи с линии горизонта»). И брусника:
Красная ягода на беломошнике — Крапинкой зреет на белом платке. <…> Тонет брусника в лесном молоке.
Наконец, «красные дни эти — горечь и радость».
Красных дней в нашей жизни хватает. И это не красные дни календаря, к сожалению.
Слышали выстрелы? Мне показалось… Это стреляют в далеком лесу.
Лес, действительно, далекий: Юг, на котором «пули — не зяблики», далеко от Севера, где растет красная мирная ягода.
Горстью брусники выложу крест. <…> Крестиком я никого не спасу. Что остается? Верить: Может, проглянет Покров Богородицы Где-то в далеком лесу.
Между прочим, Покров Богородицы — тоже красного цвета. Этого в стихах Заборцевой напрямую не сообщается — но это, безусловно, подразумевается.
Как отделить поэзию от жизни (то самое «перетекание в судьбу», по Алехину)? В случае Варвары Заборцевой — я практически уверен — никак:
Скорей бы в поле, чтобы книгу Забить засохшими ромашками, Пускай врастают вверх тормашками И лепестками вверх.
Вот истинное, искреннее стремление к жизни. Через поэзию.
День, посыпанный мукой
И наконец — день, посыпанный мукой. Потом в этой муке будет лоб героини: «Гляди, ты мукою запачкала (выделено мной. — П. П.) лоб», — скажет жених героине. Не испачкавшейся, а, напротив, паче чаяния охраняющей свою чистоту — так, что даже лоб помечает белым (здесь можно провести отсылку к обряду помазания). Жених (стихотворение так и называется), ожидаемый героиней «как снегопад накануне Покрова», по традиции, должен быть тоже в белом. Боязнь его потерять и, более того, вовсе не обрести — еще один страх, с которым борется в своей книге автор. И этот страх, быть может, страшнее всех остальных:
И Бог с ним, со снегом, — тебя проглядеть я боюсь.
Жених — самый желанный — может потеряться, раствориться в главном — снеге. Но, думается, этого не произойдет, потому что в последующих стихах к жениху добавится сын — «третья душа» в доме (читай: в семье), который трудами героини рождается в поле. Об этом — третья, вершащая часть книги «В поле рождается дом». Поле здесь — символ пустого пространства, которое автору суждено заполнить смыслом. «Зеленоглазый и в рубашке белой» сын — закономерное соединение двух образов (зеленоглазой матери и «в рубашке белой» отца) в новый, третий образ.
Поэзия Варвары Заборцевой — открытая, как «распахнутые руки» («ладони, что раскрыты небесам»). «Я так хочу горячий чай из блюдца», — признается в одном из стихотворений поэт. Простое, но искреннее признание. И это смелость — сделать такое признание частью собственной поэзии, вынести его в стихотворение. Иногда эти открытые слог и звук кажутся излишне наивными, так, что подумаешь: как не боится автор открываться до такой степени откровения? Иные могут и вовсе счесть это за моветон, отжившее наследие «каких-нибудь» шестидесятников. Хотя чего-чего, а уж этих мотивов в поэзии Заборцевой точно нет. Здесь мне вспоминается строчка одного из лучших главредов «Юности» Андрея Дементьева: «Я живу открыто». К слову, мы и с Варей-то познакомились в Твери — благодаря Андрею Дмитриевичу. Вернее, тогда уже — не ему лично, а его имени. И тем не менее это большая редкость сегодня — писать в традиции, не прячась за форму и изысканность слога. И — от первого лица. Сегодня такое могут позволить себе разве что мэтры вроде Кушнера, Волгина, Ряшенцева, за плечами которых — судьба и время. А Варе удалось в свои двадцать пять с небольшим заставить поверить своего читателя в искренность своих строк. И — что немаловажно при этом — заслужить признание в профессиональном сообществе. Это не только талант, но и удача, и, может быть, исключение из правила. Скрывать нечего: мода на «тихую лирику» и лирического героя в русской поэзии прошла. Хотя лично я, сказать по чести, очень хотел бы, чтобы эта мода вернулась. Надеюсь, не один я.
