Дожив с трудами и целью до двойной молодости в два раза по двадцать, да еще хватит на хвостики с бантиками, Яковлева так и не научилась отличать Урал от Сибири.
Проще, когда есть подсказки: Новосибирск отсылает в Сибирь, Первоуральск и Каменск-Уральский — к Уралу. Вот проблески школьной географии: Уральские горы делят Европу и Азию. Оттуда же всплывает знание, что река Лена — сибирская. Это вбила бурного нрава учительница географии, она не умела спокойно говорить и всегда кричала.
— Запомните, меня зовут Лена Иванна! Не Елена, а Лена! В честь великой сибирской реки Лены!
Парикмахер, стригущая Яковлеву, переехала из Челябинска, вспоминает красоту уральских пейзажей — значит, и Челябинск оттуда. Еще есть подруга с мужней фамилией Февралева. Все умиляются: ах, какая красивая фамилия! И она скромно поясняет: идет от уральских казаков. Не углубляясь в суть, потому что глубже не знает.
Яковлева словно пробует Урал на зубок. По зубам ли ей этот хребет? Урал прячется и снова встает неваляшкой, не дает покоя.
Вот Яковлевой пять лет. Она ничего не боится, гнет свое и умеет читать. За это воспитатели оставляют ее за старшую, когда сами уходят пить чай. Яковлеву сажают за воспитательский стол, дают книгу. Яковлева болтает тонкими ножками и гордо читает неграмотным ровесникам поэму о Чапаеве. О, как ему тревожно, оттого что враг близко. Он поднимает отряд на бой, громит белых, раненым переплывает раздольную реку Урал, и тут догоняет вражеская пуля. Чапай тонет.
Маленькая Яковлева поддает голосу трагизма и назидательно финиширует:
Урал, Урал-река, Бурлива И Широка.
Последнее слово она превращает в героическую паузу. Но на лицах лопоухих сверстников ни тени сострадания. Сжимают в кулаках потные карандаши, рисуют смачные цветы и косматые солнышки. Одна Яковлева там, в Урал-реке, трепыхается в холодных волнах, задыхается вместе с Чапаем. И мстит врагам.
Потом Яковлева растет, и спеси в ней все меньше — пообкатали товарки младшего школьного возраста. А робости все больше, и тихие мыши приспособленчества скребутся все чаще: Яковлева вживается в социальное общество.
Она прорастает сквозь школьные годы чудесные, расчерченные дорогами к коммунизму, все более кривыми, все менее освещенными. Глаза пионерки Яковлевой устремлены на запад в его дозволенных пределах: там живут братья и сестры по интернациональной дружбе, там исполняется долг советского пионера и сбывается маленькая детская нажива на том, что доступно к пересылке по почте.
В детстве они много переписывались. «Лети, письмо, с приветом, а вернись с ответом» — вставляли незатейливые пожелания, которые казались им верхом совершенства. В пионерских друзьях Яковлевой были никогда не увиденные ею Марьяна из Степанакерта, Оля из Вильнюса, Йенс из Лейпцига. Середина восьмидесятых, пухлые конверты с ценными подарками: календарики, открытки, марки, даже монеты умудрялись пересылать.
Они были настолько обычны и юны, что не заметили, как История прошлась по ним: загремело в Нагорном Карабахе, Прибалтика поссорилась с Россией, Германия неспокойно объединялась. И они потерялись. «Здравствуй, (имя)! Как ты живешь? Я живу хорошо», — немудрено приветствовали друг друга, после чего шел рассказ о жизни на целый лист, щедро вырванный из середины школьной тетради.
«В 60-х — писатели-шестидесятники, в 70-х — семидесятники. А мы кто, девяностики, что ли?» — придумала начитанная однокурсница.
Филфак пришелся на 90-е. А вместе с ним явилась не запылилась польская и китайская мода, ввозимая в полосатых челночных сумках. Ядовитые махровые капоры напялили на себя особы женского пола любого возраста. Работников меткомбината можно было опознать по безразмерным, одинакового цвета китайским пуховикам — бартерной помощи от братского народа, всегда оказывающегося поблизости в убогие времена.
Молоденькая Яковлева замечает, но не задумывается, слышит, не вслушиваясь, — ей некогда, она просто живет в том времени, что досталось, натыкаясь на его занозистые углы. Учит «треугольник Щербы», оды Ломоносова и прочие непригодные для рядовой жизни премудрости. У Яковлевой нет родственников с завода, а от фиолетового капора спасло то, что не сочетался с пальтишком, не нашлось подходящего ядовитого цвета. «Спасло» — слово из сейчас, а тогда она даже горевала, что одета не в тренде.
Она идет за страшными модными джинсами-пирамидами, в толкучку, громкую давку. Мануфактурная жизнь 90-х переметнулась на колхозный рынок. Яковлева крепче прижимает локтем сумку, в ней учебник языкознания и пятьдесят рублей стипендии. Яковлеву толкают, переминают, не церемонятся.
— Ты что, с Урала?
Как часто слышит она эти промозглые, озлобленные слова. Словно ни в чем не повинный далекий Урал собрал всех непредприимчивых, не умеющих отличить штаны-«трубы» от «пирамид», не приспособленных вложить подаренный страной ваучер, да чтоб с наваром.
Джинсы-«пирамиды» не прописались на худосочной Яковлевой. Поболтавшись в них, она снесла штаны в ателье, где их ушили до немодной и успокаивающей классики.
Тогда же, в 90-е, засияла с Урала духовность, объединившая и тех, кто в махровых капорах, и тех, кто в бордовых пиджаках: все заспешили воцерковляться и вспоминать о невинно убиенной царской семье.
Яковлева и сама, в промежутках между Кашпировским и Чумаком, ловила новости о раскопках в уральских лесах, медицинской идентификации, верила и не верила в чудесное спасение княжны Анастасии из одноименной книжки. Ручеек духовного спасения России заструился из Екатеринбурга, прошедшего через железный Свердловск и возвращенного к истокам.
На переходе к новому веку яковлевская подруга перебралась замуж в Екатеринбург, называя его по-местному метко и лаконично — Ебург. Яковлева поражена: там есть метро и «Икея». Метро короткое и «Икея» без размаха, но их наличие усиливает планку третьей российской столицы. Первые весточки о подлинном европейском комфорте Яковлева получает с Урала:
— Представляешь, нашла в «Икее» заварочный чайник и покрывало в тон.
Обалдеть. Ну ладно чашки и скатерть, но чтобы кухня и спальня не могли жить друг без друга! Яковлева тренируется, перенастраивает свой социалистический умишко под капиталистические стандарты.
Большая страна расползалась по швам, как ветхая простыня. Яковлева выбрасывала старье и покупала взамен новый дизайн с резинками по углам, собирая воедино углы времени, чтоб не распались.
Из Свердловска перенеслись в обнулившийся Ебург, никуда не делись, мощные гитарные аккорды. Яковлевой ближе лесные переборы у костра, но и она знает цену сгустку энергии в крепком песенном слове.
Как сцепились они в нулевые с напористой поклонницей!
— Башлачев наш земляк, свердловский!
— Нет, он череповецкий!
— Не ври! У нас его знаешь как ценят. Мы столица русского рока!
— И у нас ценят. И дом, где родился, стоит. И фанаты приезжают. И музей есть!
Тихую Яковлеву не узнать. Взор пылает, руки машут. Так и вцепится в горло за правду. Ей ли не знать: мать мужа Февралевой живет в соседнем с поэтом «времени колокольчиков» доме и чуть не ежедневно раскланивается с его матерью. Муж Февралевой, в бытность бунтарских длинных волос и тайных сборищ для слушания битлов и зеппелинов, сиживал с Сашкой в одних компаниях, где портвейн и музыка едины.
В век с цифрами американского совершеннолетия пришло к Яковлевой продолжение рока в тишине: вместе с книгами явилось смешное уральское имя — Борис Рыжий и с ним поэзия бомжей, пьяниц, пациентов — простодушных и пронзительных маргиналов по обочине новой страны, донашивающих китайские пуховики, не умеющих изъясняться, но изумленных неброским божественным замыслом. Вот нашел парнишка-прогульщик три рубля и купил… музыкальную шкатулку. Мать плачет, ругается, а он утешает:
Понимаешь, это — чудо. А откуда, я не знаю. Ну-ка, крышечку откроем. Слышишь: тихая, незлая. Под нее не ходят строем.
Большая страна давно раскатилась самоцветами по углам, ходила по линеечке, разевала рот от лозунгов и дорогих материй. Внутри нее шмыгала неприметная Яковлева, нанизывая бусинки времени на неровную нитку памяти.
Зачем Урал врастает в ее жизнь, цепляется непрошеными бусами, тянет шею вверх и не сдаваться? Надо хоть глобус купить — затвердить наконец, чем отличается Урал от Сибири. Да географ глобус пропил.
