Подборка рассказов финалистов 4 сезона.
Дарья Борисова
Москва
Алгебра
Лица стерты, краски тусклы, То ли люди, то ли куклы, Взгляд похож на взгляд, а тень — на тень. Я устал и отдыхаю, В балаган вас приглашаю, Где куклы так похожи на людей. А. Макаревич О, не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана… В. Жуковский
Синий послеполудень. Желтый класс. Седьмой урок. Алгебра…
— Если вы помните, на прошлом уроке мы писали еще один пробник ОГЭ, — начинает Нина Никитична.
Я подозреваю, что это было еще до каникул, но вида не подаю и раскрываю учебник по русскому.
— Что нам задали?
Женя, моя подруга и соседка по парте, неспешно достает свой блокнот и наконец изрекает:
— Упражнение 308, кажется…
— Так вот, я их проверила. — Нина Никитична роется в сумке, затем на столе.
Сумка бежевая, немного сморщенная, похожая на улитку. Когда там роются, она ходит ходуном, как двухместная палатка, в которой лежат три человека.
— Где мои очки? Без очков я ничего не найду.
Начинается поисковая операция «Очки», Нина Никитична перебирает бумажки, а я листаю учебник, мы шуршим хором, и выходит очень гармонично.
— А, вот ваши работы. Значит… Аня, сколько можно говорить, что тире в ответе писать не нужно? Только номер задания и через клеточку ответ. Безо всяких дополнительных знаков! Вот посмотри, как у Ани Скутской написано.
— Так у меня листочек был в линеечку…
В начале домашней работы нужно написать 10 словарных слов. Где же я столько найду? И как понять, какие русичке не покажутся слишком простыми? Вот, например, слово перистиль, которое нам давали на прошлом уроке. Ну что в нем такого? Буква «и» проверяется словом периметр, а «е» есть во всех словах с такой греческой приставкой: периферия, перипетия… Нет, нужно что-нибудь пословарнее. Вот, экзегеза!
— Держите, передайте Ане ее работу… Машенька, ну как это называется? Смотри, что ты пишешь… Женя, включи свет над доской, пожалуйста.
Моя подруга вздрагивает, вскакивает, нажимает какой-то выключатель — и все погружается во мрак. Клекот кнопок — и среди тьмы возникает доска. В конце концов после нескольких минут светомузыки становится видно и доску, и всех, и вся, и меня, и мой разверстый учебник по русскому. Но Нине Никитичне явно не до меня. Она ищет мел. Находит. А мел не пишет.
Нет, экзегеза не годится, что там не проверишь? Приставку экз- знает даже шестиклассник (всякие там эндодермы и экзодермы были в коре деревьев, кажется), это и экзотика, и экзамен. А «е» — интерфикс. Все просто, как арбуз. Ну да ладно, мне все равно нечего писать, авось сойдет.
— Мел плохой, — как-то обиженно замечает Нина Никитична.
— Я могу сходить за новым! — вскакивает Полина и выходит, не дожидаясь ответа.
Счастливая! Есть чем заняться… Что бы еще написать? Проблема. О, проблема! Нам же давали это слово в начале прошлой четверти. И то, спрашивается, чего давали? Как будто никто не учит английского и не знает слова problem с ударением на первый слог, но ладно, на бессловье и «проблема» слово.
Полина возвращается минут через пять с коробкой мела, белого, яркого и мягкого, как маршмеллоу. Нина Никитична пишет какие-то каббалистические знаки:
сумма /_ ∆ =180°
— Маш, ну почему нельзя по-человечески написать: сумма углов треугольника равна 180 градусам? Знаешь, мне это напоминает…
Ну все, сейчас пойдет рассказ о журнале «Веселые картинки», где были такие истории в рисунках. С пятого класса один и тот же, с непременной иллюстрацией на доске.
Полина начинает щелкать пальцами. Подсела к Арсению и щелкает, а у него вместо этого получается какой-то скрип. Наверное, все дело в кольцах, которыми усыпаны Полинины руки. А все-таки, как у нее это получается?
— А я умею зубами хрустеть, — шепчет сзади Тара и, действительно, хрустит.
Мне жутко смотреть, и я вспоминаю:
— Я могу двигать пальцем.
И сгибаю только верхнюю фалангу указательного пальца.
На таком шоу талантов даже Арсений не может устоять. Он пытается шевелить, хрустеть и щелкать всеми частями тела, но получаются какие-то конвульсии. На его беду, именно их замечает Нина Никитична.
— Арсений, что с тобой?
— Ничего.
— Так что же ты дергаешься весь?
— Я не дергаюсь.
В этот момент Полина делает под партой какое-то волшебное движение, и он весь вздрагивает.
— Арсений, не паясничай.
— Да что вы ко мне придираетесь?
Полина дергает его под партой, и он съеживается, как дождевой червяк.
— Хватит!
— Что я сделал не так?
И снова Арсения передергивает.
— Я даже разговаривать не хочу больше на эту тему! Ты сам все знаешь!
Весь класс тоже знает. А наш третий ряд знает больше. Надо спасать Арсения, не погубив Полину. Иначе станет слишком скучно.
— Нина Никитична, пожалуйста, можете, пожалуйста, разобрать № 15?..
Тишина.
— Сейчас, мы еще не кончили обсуждать работы. Так вот, все надо писать сло-ва-ми! Тем более в этой части работы. На, Маш, забирай свою работу… Теперь Женя. Ты так мелко пишешь…
Женя даже проснулась от удивления. У нее самый крупный почерк из всех, которые я когда-либо видела, а буквы гонятся друг за другом, как скаковые лошади.
— Ну просто не разобрать. Вот что это за буква, братцы?
Главным братцем оказывается Лева, который сидит на первой парте и решает вперед учебник.
— А?
— Вот видите, а должно быть «п». Попробуй расшифруй твои каракули. Где ты, Женя Порхомовский?
А Женя Порхомовский в Турции. Впрочем, он не скрывается, каждый день аккуратно выкладывает фотографии — на пальме, на пляже, в городе, в ресторане, в мороженом… Моя соседка облегченно вздыхает и закрывает глаза. Спокойной ночи, Женя…
Я оборачиваюсь и вижу, что Тара рисует какого-то эльфа.
— О, кто это?
В ответ слышится нечто непроизносимое.
— Кто?
— Ну, «Властелина колец» читала? Это оттуда.
— Тогда понятно.
Женя рисует собаку с оленьими глазами. Лева принялся за геометрию. Арсений уже где-то под партой. У Ангелины с Владой открылся ресторан чипсов и огурчиков. Марина и Катя опять поссорились. Маша ведет оживленные переговоры с Аней и Юлей, которая тоже что-то пишет.
— Маша, сколько можно болтать? У тебя три, ты знаешь?
— Теперь да.
— А откуда у тебя улыбка до ушей с тройкой?
— У меня просто такое выражение лица.
— Что ты! С тройкой!
Голова Арсения показывается из-за парты. Он поворачивается к Диане, но та мирно спит на плече у другой Маши, и бедняге ничего не остается, как обратить свой взор и уста к Леве. Тот называет его непечатным существительным, но от геометрии отрывается.
— Лева, ты сделал немецкий?
— Да, а что?
На лице у Арсения расцветает улыбка.
— Дашь списать?
Лева радостно улыбается в ответ.
— Конечно, нет.
Улыбка Арсения достигает размеров Чеширского Кота:
— Ах ты, крыса!
— Так, а у вас что за разговорчики? — всплывает Нина Никитична.
Словарных слов все равно мало. Ничего, оставим место и будем списывать восторженный текст про платки.
— Когда прекратится этот треп?!
Эх, лучше бы он не прекращался.
— Мы по делу.
Не по делу было бы, если бы они обсуждали алгебру.
— Какая разница! Болтливость не мужское качество!
Наверное, поэтому вот уже около получаса над гуманитарным классом висит гул. «Наб_вные платки были особенно любимы на Руси…» Что тут вставлять? Набавные платки? Набувные? Надувные, может быть? По всем признакам набивные, но когда я пытаюсь представить их, то получается какая-то страшная подушка, которую еще как-то нужно навязать на голову. Чего только не придумывают авторы учебников!
— Так… Ребята, ответьте мне, как находится энный член арифметической прогрессии?
— А-один умножить на дэ эн минус один, — не поднимая глаз, произносит Лева.
— Нет, не то.
Женя судорожно принимается листать учебник.
— Как не то? Вот, формула написана, — изумленно шепчет она.
— Саша Черепанова?
Саша глядит на Нину Никитичну своими ясными голубыми глазками и молчит.
— Саша?
«Пл_тки яркие, н_рядные…» Сколько можно писать, что слово платки проверяется простым русским существительным плат? Для разнообразия напишу про неполногласие: –плат– — –полот– (как плат — полотно).
— Саша?!
«Глаз не отве_ти…» Здесь, наверное, нужно вставить «з», как везу. «Глаз не отвезти…»
— Саша!
Саша молчит. И закрывает блокнот.
— Все, мне это надоело. Давай его сюда.
Звери, птицы, рыбы, девочки в стиле аниме — все пропало?..
Нина Никитична победоносно вытаскивает из-под горы тетрадей разряженный телефон. Саша может продолжить рисунок.
— Так какая же все-таки формула энного члена?
«П_п_дают(?)ся пл_тки с бахромой. П_п_дают(?)ся — с к_стями…» Что там последнее? «О», проверочное слово кость. Это не девятый, а какой-то первый класс, честное слово! Платки с костями… Ох уж эти авторы!..
Марина с Катей помирились и играют в «Летел лебедь».
— Эй, можно с вами?
Мы с Тарой присоединяемся. В итоге играет весь третий ряд. Алекса, сидящая прямо перед учительским столом, от зависти начинает приплясывать на месте, повернувшись к Нине Никитичне не меньше чем на 360 градусов. Варя выбывает, и следующим после меня игроком становится Марина.
— Слушайте, неужели никто не помнит формулу энного члена?! Вы же по этой теме контрольную писали?
Аня знает, но она на очередных сборах по истории. Лева знает, но он решает геометрию. Арсений знает, но он увиливает от Полины, которая тоже знает, но щекочет его. Маша с Дианой знают, но они спят. Женя, Саша и Тара знают, но они рисуют. Влада с Ангелиной знают, но они торгуют с Настей и Василисой. Две Ани знают, но они ждут своей очереди за огурчиками. Юля наверняка знает, и Маша тоже, но они беседуют. Катя, Варя и Марина знают, но они играют в «Летел лебедь». Даже я знаю, но сейчас моя очередь хлопать по Марининой ладони, которая находится в двух метрах от меня.
Я наклоняюсь через всю парту, Марина тянется ко мне, чтобы наши руки хотя бы соприкоснулись. У нее немного смуглая ладонь с изящным маникюром. По ней разбегаются тысячи линий. Говорят, что где-то среди них есть линия жизни. Думаю, если попросят меня лет через двадцать или даже десять рассказать, что мы проходили на алгебре, я вспомню только эту паутинку морщинок на руке…
Я из последних сил хлопаю по несчастной протянутой руке, но — звенит звонок, и Марина успевает отдернуть ее. Я выбываю.
— Ну, пока перерыв. Продолжим после перемены.
Сегодня у нас две алгебры подряд.
Мария Галичина
Иркутская область, село Батама
Арсенал
Старая яблоня растет на задворках детского санатория «Зоренька» на самом конце пешеходной тропинки. В конце июня, в начале второго сезона, ее облюбовали двое мальчишек. Тенек, скамейка, далеко от жилого корпуса — что еще надо для счастья?
Близнецам Григорьевым двенадцать лет. Белобрысые, узколицые, с одинаковой хитринкой в серых глазах, они словно две тени, неуловимые и вороватые.
— Тоска зеленая! — Рома сплюнул шелуху от семечек.
— Ага, — вяло кивнул Матвей, растянувшись на горячей от солнца скамейке.
Его блуждающий взгляд случайно упал на траву под деревом — она притоптана, а по земле пролегает полукруглая борозда, словно большой пласт дерна был не так давно отвернут. Мальчишку сдуло со скамьи, как ветром.
— Что там у тебя?
— Пока сам не понял. Как думаешь, может, клад?
— Ага, сокровища капитана Сильвера, размечтался…
Вдвоем братья кое-как сковырнули пласт земли. Внутри аккуратно выкопанная ямка с квадратными стенами, обмазанными мокрой глиной для устойчивости, а в ней нечто, завернутое в брезент. Рома, как первый обнаруживший находку, развернул ее и разложил на земле вещи.
Отполированная дубинка, добротно сделанная рогатка из цельной ветки, лук, самострел из прищепки, даже самодельный арбалет… Глаза разбегаются.
— Смотри, это же нунчаки, такими древние китайцы пользовались!
— А это что, думаешь? — Матвей с сомнением взглянул на нечто алюминиевое с четырьмя колечками из проволоки и остро заточенными конусовидными кончиками.
— Не знаю, как называется, но это надевается на пальцы. — Рома согнул пальцы, провел «когтями» по земле и выдохнул: — Кру-уто!
— Слушай, а ты не думаешь, что это принадлежит Оружейнице? Ну, той самой?
Про Оружейницу ходит туча местных легенд. Говорят, что она живет здесь уже второй год, не исчезая ни на один сезон. Говорят, что она невысока ростом, носит маску из коры и появляется, если призвать ее ритуалом. Говорят даже, что она дарит своей милостью тех, кто ей понравится, и дает им заговоренное оружие.
— Ты что, веришь в эти байки? Кто-то смастерил это, не смог взять домой и зарыл здесь. Наверняка ему уже лет под пятьдесят, санаторий-то старый. Кто сейчас делает рогатки? Их в Союзе мастерили.
— Ну нет, это сделано недавно, иначе железо бы заржавело. К тому же вот — в яме еще есть пакет. Современный!
В пакете инструменты и сырье: клещи, плоскогубцы, ножи, сухая наждачная шкурка, мотки проволоки, непонятные деревянные заготовки, даже куски стекла.
— Беру свои слова обратно: это кому-то принадлежит. Давай забираем, что нравится, и чешем отсюда по-быстрому. Я без этих когтей отсюда не уйду. Да и проволока нам пригодится, из нее можно отмычки делать.
Матвей хочет сказать брату, что обчищать мажоров или украдкой уносить яблоки из столовой — это еще ничего, но вот так обнести неизвестного мастера — как-то подло. Хочет, но не говорит вслух: Ромке попробуй такое скажи! Обсмеет с ног до головы! И тихонько стыдясь перед собой, он кладет в карман рогатку.
Добыча прячется в нижний ящик тумбочки, под свернутые рулоном футболки.
— Ты как хочешь, а я снова иду туда, — лениво сказал Рома перед сном, подложив руки под голову, словно и не к брату обращаясь. — Вдруг это и правда Оружейницы тайник? Вот будет шуму, если мы ее поймаем!
— А если она нас? Наверное, пропажу уже обнаружила, ходит, ищет. И у яблони сто процентов будет караулить.
— Тем лучше! Нас-то двое, а она одна, пусть даже нечисть.
На следующий день подходящая возможность представилась, пока остальной отряд был на концерте. Еще не начало смеркаться, а комары уже налетели, и Ромка пожалел о том, что не надел мастерку.
Вот и та самая яблоня. Тайник едва нашли, его получше замаскировали травой и жухлыми листьями. Наверное, в прошлый раз хозяин просто торопился. Матвей насторожился первым, услышав шорох кустов за спиной, но уже поздно.
— А-а, вот вы где, ворюги! — зло, торжествующе протянул девчоночий голос. — А ну ни с места, или стреляю!
Фигура в черном, с лицом, закрытым берестяной маской, направила на них арбалет, наводя болт то на одного, то на второго. Ромка замер, словно вмороженный в землю. Матвей отчаянно замахал грязным носовым платком:
— Белый флаг, белый флаг, мы пришли на переговоры!
— Да? — Оружейница иронически склонила голову набок. — Вот незадача-то, а я подумала, что вы пришли унести все остальное!
— Не-не, мы вернуть пришли! — Матвей умоляюще взглянул на брата и вытащил из-за пазухи и рогатку, и когти, и моток проволоки, не обращая внимания на шипение «Предатель!».
— Во-от, а это уже совсем другое дело!
Она шагнула на тропинку, принимая добычу, и сдвинула маску. Под ней обнаружилось обычное лицо: тронутая загаром кожа, курносый нос, серые глаза под широкими темными бровями. Не обращая внимания на взгляды, девочка пригребла к себе свои сокровища, бурча под нос сварливым тоном:
— Ну ладно проволоку, я понимаю, нужная вещь. Ну ладно рогатку. Но когти-то зачем? Не самая моя удачная модель, к тому же без пары.
— Если тебе не нужно, то можно я возьму? — Ромка попробовал скроить обаятельную улыбку, но скис под колючим взглядом. Попытка не удалась.
— Тебе не дам. Вот второму, может, что-то и оставлю, а тебе нет. Плати сначала.
— А если я принесу тебе еды с полдника, сойдет за плату?
— Не-а. Мало.
— А если материалов достану?
— И что ты можешь дать мне, чего я не найду сама? Крепкие ветви тут в наличии, стекло на территории соседнего санатория подобрать можно, железные детали и проволоку в городе купить.
— А хочешь, радиоприемник старый принесу? — рискнул он. — Его на запчасти можно разобрать. Правда, не спрашивай, откуда достану…
— Ладно. Но имейте в виду, если хоть кому проговоритесь о том, что знакомы со мной, подкараулю и… Ты тоже тогда не спрашивай, как я буду мстить.
— Не проговоримся. Крест на сердце и на пузе, или превращусь в медузу! Веришь? Тебя как звать по-настоящему?
— Мария. — Она чинно протянула мозолистую ладошку с пластырем на указательном пальце. — Но лучше по прозвищу, не люблю свое имя.
Уже потом, через несколько дней, когда они втроем сидели на ограде и ели чипсы из одного пакета, Оружейница рассказала:
— Мамка с папой у меня геологи, вечно в разъездах. Особенно летом. Меня с пяти лет отправляли к дедушке, в деревню Каменку. Это недалеко, три километра отсюда. Он меня и научил рогатки мастерить. Потом заинтересовалась этим делом, сделала свой первый лук, затем арбалет. Деда меня всему научил: и строгать, и паять, и даже сваривать. Но два года назад он умер. Теперь за мной присматривает дядя, он здесь вожатый, и часто берет меня с собой. Я и тайник оборудовала, чтоб не таскать инструменты туда-сюда лишний раз.
— А как твоего дядю зовут?
— Вадим Алексеевич.
— Профессор?!
Она ухмыльнулась уголком губ, грустно и одновременно залихватски.
— Это для вас он крутой, а для меня великовозрастный балбес, который ни еду приготовить не может, ни табурет починить. За ним самим следить надо. Зато с контролем не лезет — шатайся где хочешь, только на глаза никому лишний раз не показывайся.
Мальчишки помолчали, обдумывая рассказ, затем Ромка задумчиво спросил:
— И как она, такая жизнь? Нравится?
— Неплохо. Сама себе хозяйка. Никто не контролирует, не достает с дисциплиной… Правда, иногда малость одиноко.
— Можешь сегодня с нами сгонять, будем девчонок ночью пастой мазать. Идешь?
— А то как же! Я и ключи от комнат достать могу!
Это лето было особенным. Стреляли по очереди из арбалета по самодельным мишеням. Гуляли по ночам по первому этажу, пугая малышню масками из коры. И каждый раз, когда проводились организованные игры на территории, близнецы умудрялись прийти первыми на эстафете, собрать больше всего спрятанных призов, привести к назначенному месту больше всех пленников. Как? Никто не знал. «Дух этого места помогает», — поясняли они в ответ на расспросы. «Смотрите, не спалите меня там случайно, — посмеивался вышеозначенный дух. — Дядюшка догадается, и мне каюк!»
Но все когда-нибудь кончается. Восемнадцатого июля Оружейница исчезла. Ее не было ни на их общем месте, ни в лесной беседке. Вадим Алексеевич в ответ на отчаянные расспросы мальчишек ответил:
— Родители за ней приехали и срочно забрали. Рвалась попрощаться с друзьями, но не успела. — Внезапно он оживился. — Так вы, что ли, те самые друзья? Она просила передать вам какую-то фразу.
Вожатый порылся в карманах, роняя на землю дождь ненужных бумажек, ухватил клочок газетной бумаги и прочел:
— «Арсенал теперь ваш». Что бы это ни значило, можете взять.
Бегом к яблоне! Тайник открыт, все оружие на месте, но брошено в яму как попало. Ромка присел на корточки, взял в руки пару новеньких когтей. Все-таки сделала, как и обещала…
Ветер грустно зашелестел ветвями тополей. В небе собрались тяжелые тучи.
— Пойдем, что ли. — Матвей осторожно тронул брата за плечо. — Надо забрать, а то придут какие-нибудь… еще хуже нас.
Вместе они начали собирать «арсенал», заворачивая его в куртки.
Санаторий опустел. Нет, стены остались, как и залитый солнцем двор, и аккуратные аллеи, но все это стало до жути пустым и унылым. А потом за близнецами приехала мать, холодно улыбнулась тонкими сухими губами и распахнула дверцу машины.
— Надеюсь, отдохнули хорошо.
— Да, спасибо, — кивнул Матвей, толкнув локтем брата, уже было раскрывшего рот для очередной ехидной реплики.
Дом. Двухъярусная кровать, старенький комп, ковер с Бэтменом. От того сезона остались только воспоминания и уже новый тайник — на шкафу, под грудой хлама. Ромка хулиганит больше прежнего, но порой замирает, глядя куда-то в пространство, и наедине с братом все больше говорит об Оружейнице. Матвей понимающе кивает, вздыхая про себя.
— Мы найдем ее! — Ромка решительно открыл компьютер.
— Как? Мы только имя ее знаем и фамилию, Воробьева вроде.
— Достаточно данных для поиска ВК. Она наверняка там есть.
Поиск выдает длинный список Марий Воробьевых.
— Будем опрашивать по очереди тех, кто подходит по возрасту. Только я не знаю, что писать: «привет» как-то глупо. Надо, чтоб она сразу поняла, что это мы. Мак, помоги, ты же умный!
— Давай сюда.
Указательный палец с обкусанным ногтем помедлил над экраном, затем выстучал, то и дело замирая над предложением:
— Привет. Помнишь, что было зарыто под яблоней?
Дарья Калмыкова
Тульская область, Новомосковск
О Водевиле знали все
О Водевиле знали все, но каждый отказывался в него верить. Ив тоже не верил.
Ив решился. Дождавшись, пока все в доме уснули, выскользнул он за дверь. Моросью плюнула в лицо ехидная ночь. Еще не поздно не пойти. Все равно не поможет. Наутро хватятся Ива: «Где Ив?» А где? Ив замер, уставившись на расплывающийся в темноте, похожий на большое спящее животное дом. Вдалеке, изливая душу луне, уныло и нежно завыла собака. Нет. Надо идти. Ради Мари, ради мамы — это их последняя надежда. Не самая темная ночь из августовских ночей. Дойдет как-нибудь, тем более дорогу он знает. Едва слышно треснула лучина. Ив снял с ноги сабо, вытряхнул мелкие камешки, глубоко втянул носом воздух и быстро, насколько можно быстро идти в полутьме, направился в сторону кладбища.
Вязкий сумрак обнимал надгробные камни, щекотал деревья. Где-то загоготала сова, или филин, или еще какая-то птица, Ив в них не разбирался. Хрустнула ветка. Прохладно. Что-то схватило за рукав, Ив чуть не заорал. Оказалось, дуб. Тихо и темно, очень темно. Если Портефекс наврал, то завтра, после встречи с Ивом, он лишится новенького, недавно выросшего зуба. Как Ив мог ему поверить? Уж слишком живо тот говорил. Да и после падения Портефекса с ветки дерева еще два дня назад безвольно висевшая рука и правда теперь двигалась так же быстро и свободно, как до этого. Волк! Поджавший хвост пес выскочил из глубины кладбища и, не взглянув на Ива, потрусил своей дорогой. Ив сглотнул, оглянулся на призрачную в ночи деревню. Холодно и, если честно, страшно. Ив вздохнул и двинулся дальше.
Музыка становилась то тише, то громче. Спокойная и гордая, печальная и радостная одновременно, обволакивала она пространство, глубоко проникая в воздух и застревая в нем. Портефекс не обманул. Теперь звук только нарастал. Ива мутило. Он поднял с земли длиннющую палку. Казалось, неизвестный инструмент играет прямо над ухом. Вдруг музыка прекратилась. Потянул ветер, сплошь пропахший сырой древесиной.
— Я Ив. — Слова склеивались в пересохшем горле. — И я не боюсь тебя! — Расслабившиеся и больше неуправляемые пальцы разжались и выпустили палку из рук.
Водевиль, не моргая, смотрел на Ива большими телячьими глазами. Сколько скота он погубил. Интересно, а Водевиль отличает людей от баранов?
— Я не боюсь, — повторил Ив менее уверенно. — И я… Вот. — Ив показал Водевилю скрещенные пальцы. — Но я хотел лишь попросить. Мне нужно лекарство для Мари, — неожиданно выпалил Ив и смолк, шарахнувшись от собственного голоса.
Водевиль моргнул.
— Пожалуйста. Ты же вылечил Портефексу руку.
Ив ждал долго. Водевиль молчал и не двигался. Ив развернулся и побежал домой.
Мари становилось все хуже и хуже. Сухая, горячая, она не могла заснуть долгими вечерами. Снадобья бабки Сары давно не помогали. В очередную тревожную ночь Ив прислушивался к свистящему дыханию Мари. Внезапно зазвучала музыка. Ив решил, что ему показалось, но мелодия не утихала. Ив тихонько встал, открыл дверь. На пороге лежал пучок дурно пахнущей травы. Ив схватил его и прямо босиком понесся к бабке Саре. Старуха, как ни странно, знала, что это за трава.
Всю ночь поднывал полуосенний дождик. Утром стоял туман. Силуэты темными привидениями появлялись из него, делали шаг и снова растворялись. В деревню вошли люди. Повеяло городом и холодом. Люди останавливались в еще не остывших после лета домиках. «Вестники войны собирают силу», — вздыхая, говорила бабка Сара. В дом Ива и Мари никто не постучал. Их отец в первый день появления людей не появлялся на улице. Сегодня же вышел. Спокойный, суровый и чужой, велел «болвану Иву» с самого ранья пасти овец. Вновь веселая и румяная, будто пламя лучины, Мари собиралась идти с Ивом, но никак не могла найти куда-то подевавшийся новенький фартучек.
— Волк ли, драный ли Водевиль, но какая-то тварь опять прирезала нашу овцу! — донесся с улицы знакомый голос.
Ив выглянул в приоткрытую дверь. Отец говорил с высоким, красивым человеком — одним из тех, кто пришел в деревню вчера.
Человек, похлопав висевшее за спиной ружье, что-то негромко ответил отцу.
— Да помогут вам небеса! — с жаром воскликнул отец.
Дозревал последний летний вечер. Ив и Мари тихонько пробрались к загону, выпустили овец и погнали их на поляну. В носу стоял густой запах овечьей шерсти, облака-овечки застыли над поляной.
— Слышал? — резко спросила Мари.
— Охотники по зайцам стреляют, — фыркнул Ив.
— Нет же! Это не в лесу, а там, за холмом. И дудочка… Играла и вдруг перестала.
Путь домой лежал через холм. Ив и Мари пересчитали овец и отправились домой раньше, чем планировали возвращаться. Небольшой холм весь порос пустоцветом да колючками, постоянно цепляющими Мари за фартучек.
— Смотри! — ахнула Мари.
— Вижу, — проворчал Ив.
В сторону деревни стремительно удалялась темная фигура человека.
— Я про него! — Мари указала пальчиком на заросли ближайших колючек.
В колючках валялся раненый Водевиль. Водевиль умирал. Он сильно похудел с той ночи, когда Ив увидел его первый раз. Мари сняла фартучек. Вместе с Ивом они осторожно, как могли, забинтовали рану. Ив подумал и оставил рядом с Водевилем одну овцу.
«Где овца?.. Где?!» Кажется, Ива ударили, заплакала Мари.
Человек с ружьем возник ниоткуда: «Ее унес волк, которого я тут же подстрелил». Ива отпустили. Он брел в сторону поляны, когда жесткая рука ухватила его за плечо. Ив обернулся. Человек с ружьем давил его взглядом.
— Нельзя так. Волка-то я подстрелил, да не до конца. Ты отведешь меня к нему, иначе деревня узнает о нечистом звере, с которым вы завели дружбу.
— Кто вы? — спросил Ив, ощущая, как страх скручивает желудок.
— Верный сын Франции и охотник на подобных зверей. Пойми, мальчик, он по-настоящему опасен.
— Вам никто не поверит.
— Я смогу доказать.
В голове дергались, задевая друг друга, маленькие молоточки. Ив беспомощно озирался по сторонам.
— Нет.
Молоточки остановились. Стало легко и спокойно. Человек растерянно и неприятно улыбнулся.
— Ив! Где же ты?! — По поляне спешила Мари. Вздымаясь и опускаясь, спинку стегали тонкие белокурые косички.
Секунду Ив и человек молча смотрели на приближающуюся девочку. Человек вскинул ружье. Ив повис на его руке и тут же свалился, получив удар в живот.
— За что?! — звонко воскликнули сзади.
Запела музыка.
Ив открыл набухшие, враз отяжелевшие веки. С другой стороны холма к ним не спеша спускался Портефекс. Кажется, охотник, поднимая ружье, тоже смотрел в его сторону. И тут возник Водевиль. Охотник перевел трясущееся ружье на него. Ив рванулся человеку под ноги, но поздно. Пронзительной нотой взвизгнула музыка и оборвалась. Вскрикнула, подлетая к брату, Мари. Удушливо пахнуло порохом.
— Вы топчете ландыши и сами режете овец. Вы извращаете веру и бьете детей. Вы объединяете людей, чтобы убивать людей. Так за что? — Портефекс сидел на коленях, руками обхватив шею мертвого Водевиля.
Человек устало глядел на Портефекса.
— За то, что его не должно быть, — ответил он, перекидывая ружье за спину.
— Кого?
— Водевиля.
— Но Водевиль — это я.
С этими словами Портефекс бросился на охотника.
Когда Ив и Мари очнулись, на поляне не было, кроме них, ни души. Только на прогнившем пеньке лежала сломанная пополам дудочка. Дети подняли ее, перевязали травинками и положили обратно.
Варвара Капонова
Тульская область, Новомосковск
1902
И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь остается с ним,
и уже никогда его не покинет.
Я ЖИВОЙ, — подумал он. Рэй Брэдбери. Вино из одуванчиков
Я просыпаюсь от игривых солнечных лучей, скачущих по одеялу. В комнате стоит легкий сумрак, лампадка давно погасла. За окном мычат коровы, слышен лай собак и шелест ветра, а в доме тихо. Все как обычно. Я сажусь на кровати, быстрым движением осеняю себя крестным знамением. Встаю, набрасываю на плечи рубашку и весело выбегаю из комнаты. В гостиной горничная с пунцовым лицом ползает на коленях и, тихо всхлипывая, поет «Символ Веры». Подняв на меня заплаканные глаза, просит помочь отыскать серебряную сережку. Я опускаюсь на пол и шарю рукой под комодом — вдруг закатилась? Ничего, только пыль. Я вскакиваю и бегу прочь. Вслед доносится: «Куда же ты, касатик?!» Но я уже тяну на себя тяжелую входную дверь и оказываюсь на залитой солнцем веранде. Здесь стоит давно накрытый стол. Дедушка в своем любимом кресле уже допивает чай. Я подбегаю и привычно прикладываюсь к его смуглой руке. Тем временем моя тянется за аппетитной булочкой с маком. Я сжимаю ее и тут же получаю затрещину картузом. Дедушка смотрит на меня осуждающе: «Не молился, не крестился! Матушка скоро с обедни воротится, а ты только глаза открыл! Надо было бабушке с собой тебя взять к батюшке Иоанну Сергиеву в Кронштадт, жаль, что от Тулы путь не близок!» Я стою, понурив голову, изо всех сил делая виноватый вид, но мысли мои далеко, на речке, с ребятами, а пальцы нетерпеливо ломают хрустящую корочку булки, погружаясь в еще теплый мякиш.
— Ну что уж там, беги! Ребята заждались уже, поди! А я тут посижу, чай допью, с пчелками. — И дедушка легко смахнул с варенья особо наглую пчелу.
Наконец дождавшись дедушкиного благословения, я сбегаю по нагретым ступеням и оказываюсь во дворе. Подбегая к калитке, краем уха слышу, как кухарка торгуется с соседом за налимов.
Я врываюсь в новый день. Босые ноги несут меня по склону вниз, по пыльной дороге, вперед, вперед, к реке! Я бегу, откусывая булочку, набираю скорость и вдыхаю полными легкими запах свежескошенной травы и полевых цветов. Я бегу.
На Упе людно. Бабы стирают, судачат, покрикивают на расшалившихся ребятишек. Мужики на лодках задумчиво курят махорку, вполголоса радуются щедрому улову. Малыши соорудили запруду, натаскали головастиков и кормят их мухами.
Я замечаю Петьку, притаившегося в кустах. Он кидает на меня предупреждающий взгляд.
Кричу: «Я на новенького!» — и, не дожидаясь ответа, начинаю громко считать:
— Пять… четыре… три… два… один… Я иду искать! Кто не спрятался — я не виноват!
Оглядываюсь по сторонам. Ребят нигде нет. Осторожно делаю несколько шагов и оглядываюсь еще раз. Потом еще. И начинаю искать. Петька залез на дерево, Федор притаился в овраге, двойняшки Витька и Ванька спрятались за кучей валежника…. А где же Захарка?
Все вместе мы принялись искать Захара. Через десять минут стали кричать: «Захарка! Захарка, выходи!» Тишина.
Мы в недоумении собрались на берегу.
— А может… Может, он… утоп… — одними губами прошептал Павлуша и широко перекрестился.
На секунду все затихли. Потом загалдели вразнобой: «Утоп, утоп!»
— Че орете? Туточки я. Заснул.
Из-под перевернутой щербатой лодки, покрытой засохшей тиной, вынырнула лохматая голова Захарки.
— Дак мне бабка сказала: «Утопнешь — домой не приходи! Лозиной высеку! Да так, что неделю сидеть не сможешь!»
Мы вновь загалдели: «Живой, живой! Захарка жив! Во напугал, негораздок! За то ты теперь водишь!»
— Пять… четыре… три…
Я замотал головой в поисках укрытия. Вот оно! Кусты камышей шумели у берега. Я нырнул в заросли и затих.
— Я иду искать!
Сквозь решетку тонких стеблей я видел, как Захарка двинулся в противоположную от меня сторону, к подлеску. Я ликовал! Вскоре ребята один за другим были найдены. Я слышал их веселые голоса, смех и споры. Тем временем мои ноги все глубже погружались в скользкий ил, противные мальки щипали кожу беззубыми ртами. Кроме того, я начал замерзать. Внутри закипала злоба на Захарку: они там забавляются, а меня кто искать будет?! От дуновения ветра по моей спине побежали мурашки.
Это стало последней каплей! Я собирался было выскочить, но тут услышал долгожданное: «Тиша, выходи! Сдаюсь!»
Холод отступил. Гнев прошел. Сердце заколотилось от восторга. Я, с улыбкой до ушей, выскочил на берег, оставляя на песке мокрые следы, и, размахивая руками, вопил: «Тара-бара, вперед игра! Коров доить, тебе водить!»
Реку уже тронули сумерки, когда мы, грязные и довольные, пошли по домам. Поднимаясь по крутому склону, я оглянулся. Кругом было очень тихо. Легкий водяной пар сгущался, где-то вдалеке, на другом берегу, кричала печальная птица. Я полной грудью вдохнул прохладу надвигающейся ночи и пустился догонять друзей. Постепенно наша орава редела.
А вот и моя калитка. Пригладив рукой взъерошенные волосы, я толкнул кованую дверь, и меня обдало запахом полыни и парного молока. Только сейчас я понял, насколько голоден, и мигом очутился на пороге. Еще раз обернулся на подступающую ночь и зашел в дом. Моего появления никто не заметил. Горничная суетилась, накрывая на стол. Я попытался на цыпочках пробраться в свою комнату, но тут дорогу преградил отец. Его строгий взгляд пронзил меня до самой души. Я затаил дыхание.
— Дед на тебя снова жаловался. Сил моих с тобой уже нет! Хорош колобродить, лодырь, высеку ведь! Марш за стол!
И я побежал к себе переодеваться.
«Локти со стола убери!» — пихает меня в бок мать. Я опускаю руки и пустым взглядом смотрю на накрахмаленную скатерть. Тульский самовар пышет жаром прямо мне в ухо. Печатные пряники сочатся медом. Живот благодарно урчит. Мне скучно. Мои мысли все еще там, на берегу реки, в поисках Захарки. Горничная убаюкивающе позвякивает посудой. Я пытаюсь разобрать, о чем говорят взрослые. Мерно гудят голоса про бабушку, Иоанна Кронштадтского, сенокос, наш церковный приход, налимов… Я чувствую, что засыпаю…
На мягких ногах иду к себе в комнату, скидываю одежду и забираюсь в прохладную постель. Со стены строго смотрит на меня Святитель Тихон Задонский. Его лик в дрожащем свете лампады темный и суровый. Я робею и быстро крещусь. Шепчу слова молитвы, и тьма отступает, а образ Святителя Тихона ласково улыбается мне… Я закрываю глаза и вновь чувствую легкий ветер в волосах, чувствую, как листья камыша царапают мои руки, и слышу, как Захарка считает: «Пять… четыре… три… два… один…»
Мария Корнева
Нижегородская область, р. п. Сухобезводное
В те дни, когда мы жили на Земле…
Вода, холодная, как в антарктических льдах, первая, первая в мае. На озере, которое спряталось аккурат за орешником, круглое, как блюдце. Вокруг — камыши, коричневые, как в шоколаде, — Юрка в детстве откусил кусочек и потом весь день плевался, а Денис смеялся: «Чай, не эскимо, Юрка. Я тебе в киоске у вокзала завтра настоящее куплю…» — и обнимал за плечи, слушая мальчишечьи возмущения…
А Юрка бежал купаться и знал, что до озерца добежать можно, пока соседка гремит ведрами от их дома и до конца улицы. Мальчишка бежал и, подставляя веснушчатое лицо яркому солнцу, падал на песчаный бережок. Раскидывал руки в стороны и со всего духу кричал: «Денис!..»
Когда мальчишки с деревни громко стучали по забору и звали семилетнего Дениску играть в войну, он отнекивался — сидел над книжкой, а Юрка — рядом. Он так и научился в три годика читать. Слушал сначала сказки, потом — хрестоматии за начальную школу. Так же и в столбик считать научился, и глобус уже крутил не как игрушку, а как модель Земли. Тыкал пальцем куда попало, останавливал шар и, заглядывая Денису в глаза, говорил:
— А поехали в Америку?
— Поедем, поедем, Юрка. Только она так далеко…
— Ну, тогда поехали днем на великах в соседнюю деревню? Она близко… — Юра подпирал подбородок рукой и хитро щурился, потому что его план всегда срабатывал. Мама не разрешала ему так далеко уезжать, но ведь с Денисом — можно?
— Поехали, только маме — ни слова.
И они мчались по проселочным дорогам — ветер бил в лицо, ерошил волосы, щекотал кожу. Хотелось расправить руки и лететь, как птица, — в небо, в высоту. Вверх.
Юрка любил не только озеро с камышами, сарай с огромным складом всего самого интересного. Он любил огромную яблоню в углу сада. Ее ствол был сухим и крепким, листья — гладкими и крупными. Яблок она приносила немного, но своей тенью спасала в палящий зной.
Денис, только окончивший первый курс университета, приехал на дачу — помогать маме. Ему всегда здесь нравилось, он любил эти места — даже дышалось легче.
— Денис, а давай знаешь что… А давай зароем капсулу времени? — Парнишка сидел на корточках и щурился, глядя на солнце.
— Давай. А где? — Вытирая пот со лба, Денис решил отдохнуть и сел рядом.
— Под яблоней, где же еще! У меня такой ящик есть, туда все поместится. Все о нас. О лете, о деревне. Я камыш положу, книжку с гербарием… поплавок от удочки. А еще напишем записки. И откроем, когда пройдет десять лет.
— Давай. Только я не знаю, что класть.
— А ты положи «Евгения Онегина» со своими пометками, ракушки, тарелку с белкой. Ты же уже этим не воспользуешься, а когда через десять лет найдешь — будет приятно.
— Уговорил. Тащи лопату.
Ребята осторожно сложили милые сердцу вещи в деревянный ящичек и стали писать записки.
Денис написал ровным, круглым почерком «До встречи через 10 лет. 10 теплых лет, холодных зим, ярких весен и золотых осеней. И Юрка, до встречи».
А внизу оставил постскриптум: «Обещай быть таким же, Юрка, — веселым, добрым, настоящим. Не потеряй себя. Будь все еще моим лучшим другом, Юрка Солнцев».
А Юрка долго думал. Он хотел написать что-то такое, чтобы прочесть через десять лет и ахнуть. Он сидел, задумчиво чесал лохматый затылок и сопел.
— Юр, тут ведь не обязательно писать поэму. Просто напиши то, от чего улыбнешься через десять лет и вспомнишь детство. Несколько строчек.
— Эх, легко сказать… Ладно, не подсматривай!
И накарябал размашистыми буквами: «Сегодня, 20 июня 1941 года, мы вдвоем, Юрка Солнцев и Денис Оленин, закапываем капсулу времени. И обещаем откопать ее через 10 лет — в то же время и на том же месте. До встречи, Денис, до встречи, будущий я. До 20 июня 1951 года».
Бумажки были скручены в трубочки, связаны шпагатом из-под помидоров и положены на самый верх.
— Можно ведь еще нашу фотографию положить! Где мы на веранде, я сейчас принесу!
Юрка убежал домой к маме, выпрашивать снимок, который был сделан прошлым летом. Денис потрогал пальцами все вещи, которые были в ящике. У него на душе было странное чувство — как будто они делают что-то великое, что-то значимое. Но странная грусть терзала его сердце. Они взрослеют, и детство бесследно уходит. Уходит…
Прибежал Юрка. Денис положил фотографию в книжку и, погрузив ящик в землю, начал закапывать. Юрка скакал рядом, как козленок, и уже строил планы на следующее десятилетие.
Вечером пили чай, болтали обо все на свете — мамы ребят всегда собирались друг у друга в гостях с сыновьями. Пели песни, смеялись. Жили.
Вот так прошел их последний день на даче. До войны.
Все закрутилось слишком быстро. Объявление по радио, слезы мамы Дениса и мамы Юрки, Юркина растерянность и решимость Дениса. Он собрался на вокзал сразу, взяв все вещи. Долго прощался с мамой. Долго — с Юркой. Тот ни в какую не хотел его отпускать. Говорил, что поедет сам.
— Юр, ты маленький еще. Я лучше вас всех буду защищать. И письма вам писать буду. И ты пиши. Ты же знаешь, как я не люблю прощаться.
— Знаю…
Провожали его на автобус они все вместе. Вокруг женщины провожали мужчин — мужей, отцов, братьев. Суматоха, всхлипы, толпа. У Дениса у самого на душе кошки скребли. Мать сунула ему в карман иконку Николая Чудотворца, и он почувствовал ее груз в нагрудном кармане. Благодатный.
Автобус тронулся, и парень из-за стекла смотрел на родные места, которые ему придется покинуть. На киоск, на автовокзал, танцплощадку, которая виднелась из-за колючих кустов душистого шиповника.
Он ехал все это защищать. Защищать озеро у орешника, лес, яблоню. Маму, тетю Таню и Юрку.
Мама отправила Юрку в Москву, через пару дней привезла и поседевшую от горя маму Дениса, тетю Олю. Она каждый день плакала, и Юрка ровным счетом не знал, что делать.
От школы их собирали рисовать агитационные плакаты, и он каждый день убегал туда, чтобы не видеть слез, потому что и его мама, стойкая и характерная женщина, тоже иногда плакала — она знала, что с войны можно и не вернуться. Так не вернулся и ее муж, Юркин папа.
А потом все стало еще хуже. Денис написал, что его отправляют в Белоруссию, которая оккупирована немецкими войсками. Еще писал, что его направили в артиллерийский полк.
Юрка с мамой начали вместе работать на швейной фабрике, где Татьяна и до того работала. Они кроили форму, Юра быстро учился. Он надеялся, что однажды гимнастерка, которую он скроит, попадет и Денису. Ради надежды он вышил под воротником цифру «12» — номер его дачного дома. Вдруг повезет.
Шли месяцы. Начался 1942 год. Денис уже воевал в другом месте, письма, маленькие треугольнички, приходили редко. Юрка ходил с утра в школу, а днем — в цех. Он уже и шил сам, и упаковывал. Мама устроилась еще и в госпиталь, там нужны были рабочие руки.
А мама Дениса… она высохла. Стала легкая и худенькая, как мотылек. Она постоянно плакала, хотя и ходила на работу — тоже в госпиталь.
Юра очень переживал. Обстановка была страшная, люди умирали, голодали. Денис писем не писал.
Это случилось весной 1943 года. Последнее письмо от Дениса было зимой, и Юрка места себе не находил от волнения. Он приехал на дачу, чтобы протопить печь и спасти дом от сырости. Бросил грустный, повзрослевший взгляд на яблоню — цветущую и чистую. Не знавшую войны.
Юрке исполнилось уже семнадцать лет, он кончал в этом году школу. Теперь тоже работал в госпитале, на швейной фабрике и делал патроны на оружейном. Он писал письма Денису постоянно, но ответа не получал.
Он пробыл в дачном поселке два дня и на третий собирался домой. Набрал в телефонной будке их домашний номер. Ответила мама.
— Юрочка, тут такое случилось. Денис погиб. Приезжал его начальник, привез вещи… Юра…
У него упало сердце. Он услышал гудки и повесил трубку. Слезы, как весенние ручьи, побежали по его щекам.
Первая мысль — ошибка. Вторая — раз приезжал начальник, то нет никакой ошибки.
Всю дорогу он смотрел в окно и плакал. От несправедливости и горя, от потери своего самого близкого человека.
Дома было непривычно тихо. Мама сидела на постели рядом с тетей Олей. Та лежала, молчала, со сжатыми губами и провалившимися глазами.
— Юр, он как герой погиб. Командира от пули закрыл. Он и приезжал. Отдал вещи. Вот, смотри. — Женщина кивнула на стол. Татьяна сама только перестала плакать и только гладила маму Дениса по руке.
Юра сел на стул — ноги его не держали. Он взял вещмешок, достал оттуда рубаху — такую же, каких он тысячи сшил на заводе. Она пахла хозяйственным мылом — постирали.
Решил заглянуть под воротник. Отогнул и зажал рот рукой. Та самая цифра «12», вышитая черными нитками. Не могло быть совпадений, это вышито Юркиной рукой. В кармане — иконка, та самая. А еще — письмо от начальства. С благодарностью.
Прошел год. Умерла тетя Оля. Война закончилась, жизнь стала налаживаться. Юра помогал маме, начал учиться по вечерам, чтобы поступить в университет и нагнать упущенное. Познакомился с девушкой Катей, приводил ее к маме знакомиться.
С того самого дня, с весны сорок третьего, он перестал улыбаться, мечтать. Все стало одинаковым. Иногда он порывался раскопать ящик, чтобы хоть на час вернуться назад. Но одергивал себя и продолжал жить.
Так наступил 1951 год.
Яблоня на даче совсем высохла. Мама решила ее выкорчевать и на ее место посадить новую. Рассказала об этом Юрке, и он вспомнил о ящике. Сорвался с места и выбежал на улицу.
Взял лопату и начал копать. Наткнулся лопатой на ящик и вырыл его. Сейчас он казался легким, не таким, как десять лет назад. Юра с замиранием сердца открыл крышку и увидел записки. Отложил их и бережно перебрал все вещи. Рассмотрел фотографию и прочел свое письмо. Да, он был на том же месте и в то же время. А Дениса — не было.
Дрожащими руками он взял письмо друга. Впитал каждую строчку. И понял. Что часть себя он потерял. Потерял в том времени, когда все было по-другому. Когда он был таким, каким его просил остаться Денис.
Он внезапно понял, что та часть его, которая потерялась навсегда и осталась в деревне, в Денисе, в тете Оле, в этой коробке, — это его детство. Юра сложил все обратно и закрыл глаза, слушая летний ветер. Он должен быть таким, каким обещал. И он будет. Живым.
Софья Симонова
Саратов
Нити судьбы
Будильник, тапки, ржавое зеркало, Как меня жизнь исковеркала…
Надо записать, записать, босые ступни быстро шагают по полу, а рука «тянется к перу, перо к бумаге», только вот мороза и солнца в пасмурном городе нет, да и рука потянулась к обгрызенной ручке. Та же рука быстро обрывает лист календаря — 14 февраля.
Обычный понедельник, но эти парочки на каждом углу, букеты и… толпы, толпы людей.
И именно сегодня впервые за несколько месяцев придется идти в универ.
С такими мыслями Юра нехотя взял связку ключей и приготовился сделать шаг из квартиры.
5-4-3-2-1, Юра, поехали!
Застыл у порога.
Гагарин с таким отсчетом в неизвестно куда на неизвестно чем улетал, а ты из квартиры выйти не можешь.
А все потому что, выходя на улицу, Юра сразу же ощущал на себе миллионы липких взглядов, руки начинали трястись, связка ключей в руке тревожно побрякивала от такой турбулентности.
Ну же, вспоминай слова мамы: «Никто о тебе не думает, никто на тебя не смотрит, всем этим людям до тебя нет никакого дела. Ты — главный герой только своей книги, они не просто массовка, у каждого есть свои жизни и судьбы…»
Судьбы! Точно, судьбы!
Вот она, почва для размышлений, поработаем над образами.
Поднял голову, быть может, слишком резко, перед глазами потемнело, а потом сквозь темноту проявилось красное пятно, похоже на берет, тот, который обычно носят все старушки, потом узкие очки, поблескивающие от солнца или от слез? Лицо морщинистое, точно старушка! Взгляд скользнул ниже — белые цветы, может, тюльпаны?.. Лилии! Точно, лилии. Разобрать сложно, руки дрожат. Нет, не его — старушки. Она стоит на остановке, здесь пара маршрутов: 11-й и 3-й. В руках четыре лилии… четное… наверное, все-таки 11-й маршрут — на кладбище. Интересно, к кому, может, на могилу к родственнику, хотя в таком случае цветы чаще искусственные.
Слезы, руки дрожат, живые цветы — за этими толстенными стеклами очков точно кроется что-то большее, чем смерть дальнего родственника.
Так и есть, а началось это… в пионерском лагере.
Ну же, не улыбайтесь так снисходительно!
Тогда ей не было и шестнадцати лет, а красный берет заменял тщательно выглаженный красный пионерский галстук. Тогда она встретила Сашу, он был помощником вожатого младших отрядов, золотистые кудри, правильный нос, лето 75-го, солнце, зеленый лес, поцелуи, последняя ночь, автобус, обещания, а рядом с адресом и номером телефона нарисованные лилии.
5-4-3-2-1, прощай, Саша, прощай.
Они писали друг другу каждую неделю. Потом он поступил в институт, письма стали приходить реже.
«Может, нет времени».
Но в этих письмах все чаще встречалось имя — Аня: «Мы с Аней сегодня сдали зачет», «На практике Аня уронила мне инструмент прямо на ногу!» Вот и повод для противнейшего из всех чувств — липкой, жгучей ревности. Но спрашивать не стала. А потом пришло письмо. Без лилий.
В письме… было объявлено о свадьбе.
Она поклялась себе никогда ему не писать.
У родителей выгорел перевод по работе в дружественную страну. Ей было все равно.
5-4-3-2-1, прощай, Саша; прощай, дом, прощай, зима 76-го.
А жизнь продолжалась. Она встретила замечательного парня, вышла за него замуж, ей даже казалось, что она в него влюблена (или он был похож на Сашу). Он и стал отцом ее дочери, но в записной книге рядом с каракулями маленькой дочери были белые лилии.
Дочь поступила в институт. Муж умер от болезни сердца.
Все чаще снится детство и дом. Пора вернуться…
Она решила навестить свою старую квартиру, постучалась в дверь. Хозяйкой оказалась милая женщина. Тепло улыбнулась, пригласила на чай.
Принесла коробку. В ней письма… с лилиями. «Больше сорока лет приходят…»
В голове вдруг стало оглушительно пусто.
Много, много писем, и в каждом нарисованы лилии.
Но в них ни единого намека на свадьбу. Почему?
…Знала бы старушка, что Саша не писал того письма. Банальная ошибка почты. Письмо с таким же именем отправителя случайно отправили на неверный адрес.
И так Раиса Васильевна в распределительном центре определила судьбы двух людей…
Последнее письмо пришло чуть больше года назад: «Я, правда, хочу увидеть тебя, Тоня, столько времени прошло».
И по морщинистым щекам стекали слезы. И только написанное теплыми руками ее имя выглядело правильно.
Александр Васильевич умер на следующий день после того, как написал письмо.
Старушка бодро схватилась за поручни автобуса. Кончик берета печально дрогнул, механические двери захлопнулись.
Может, и правда лучше ничего не чувствовать, да, Юра?
Юра, провожая старушку взглядом, наступил в лужу, холодная вода охватила ногу по щиколотку. Из головы исчезли и старушка, и толпы людей. Все вдруг резко сошлось на красной ниточке, обернутой вокруг тонкого запястья. Вот вам и мадленка Пруста.
Действительность возвращалась. Юра услышал гул голосов, стук колес, писклявую болтовню девчонок и звонкий смех, но… было в нем что-то необычное, что-то отчаянное и вместе с этим спокойное. Смеялся юноша с красной ниточкой на руке. Хоть он и закидывал голову от смеха, глаза его оставались пугающе спокойными. В движениях чувствовалась отчаянная уверенность, лишь изрезанные венами руки теребили ниточку… Было в нем что-то неестественное, девчонки же искренно ничего не замечали.
А заметить надо было.
Это произошло ровно год назад, день был такой же холодный… Кажется, а может, и нет. Юноша провожал свою девушку на автобус, она уезжала на вступительные экзамены в универ. Он крепко обнял ее и подумал, что ее волосы развевались на ветру поэтичнее обычного и взгляд стал еще глубже и пронзительнее… Через несколько часов стало известно, что девушка не доехала, автокатастрофа…
И окно будто кирпичами заложили, ночи, дни, недели. Родные предлагали помощь. Зачем?
Прошел год, яма стала глубже, света меньше.
Решение вдруг пришло слишком быстро и очевидно. Смерть — и не будет взгляда этих глаз, смерть — и не будут развеваться волосы, смерть — и все закончится. Нужен четкий план, чтобы никто не помешал. Что делают люди? Гуляют с друзьями и, наверное, смеются?
Прогулка. Дом. Записка. Крыша.
Юноша смеялся, он смирился со смертью и ждал ее. Странные мы существа. Наверное, правда лучше ничего не чувствовать. Да, Юра?
Юра вытащил ногу из лужи, и вновь липкие взгляды. За кого же ухватиться…
Мужчина с букетом цветов в дешевой пленке, мамочка, кричащая на ребенка…
Девушка с красной помадой, у нее заплаканные глаза, гитара за спиной, растрепанные волосы. Рядом собака без поводка, поразительно похожая на свою хозяйку. Хотя сейчас хозяйка не была похожа сама на себя. Девушка смотрит на небо и улыбается, красная помада трескается на губах.
Расставание или что-то другое?
Два года назад она потеряла папу, самого родного человека.
Было невозможно трудно. Но было спасение — музыка. При любой возможности пальцы остервенело стучали по клавишам пианино, прямо на них и падали тяжелые слезы.
Папа всегда поддерживал ее, он купил ей гитару, водил в музыкальную школу шесть дней в неделю долгих семь лет.
Она обещала, что первый концерт посвятит ему и он будет сидеть в первом ряду.
В день концерта были заняты все места в зале, кроме одного. Девушка на сцене пыталась сдержать слезы. Последняя песня, яркая вспышка, щелчок фотоаппарата.
И вот она уже не взрослая девушка в концертном зале пасмурного города, а маленькая девочка в родной квартире в солнечный день. Рядом собака без поводка, поразительно похожа на свою хозяйку. С фотоаппаратом в руках улыбается папа:
«5-4-3-2-1, улыбка, девочки!»
Вспышка исчезла, оставив на глазах разноцветные блики прошлого.
Может, и правда лучше ничего не чувствовать, да, Юра?
Юра прислушивался к звукам улицы, смотрел на тяжелые облака в небе, на балкончики старинных зданий и… на красный вязаный шарф. Яркий, обмотан вокруг шеи старика. Коричневое пальто, потертая обувь, седые волосы и крестики на запястьях, которые обычно рисуют люди, чтобы не забыть что-то важное. Куда он идет?
Домой? В гости? Может, к внукам, в пакете виднеется упаковка зефира.
Знал бы Юра, что зефир не для внуков, зефир для жены, только вот она умерла несколько недель назад.
А дедушка страдал болезнью Альцгеймера.
Он каждый день приходил и пытался вставить ключ в дверь квартиры, где уже жили чужие люди. Обычно к нему подходила какая-то бабушка и отводила его за руку домой.
5-4-3-2-1, столько раз дедушка пытается попасть в квартиру.
Странная болезнь: давние события такие четкие. Вот и сейчас старик смотрит на лужу, а вспоминает море, лето, теплый песок под босыми ногами, яркое солнце, легкий ветерок, жена рядом, ее кожа потемнела от загара, а глаза смотрят с такой добротой.
Может, и правда лучше не помнить о смерти любимого человека, или все-таки лучше ничего не чувствовать, да, Юра?
Юра почти дошел до универа, глубоко вдохнул и перешагнул порог его личного пандемониума. До «пары» двадцать минут. Может, зайти в туалет? Туалетная комната… В ней курили, плакали, прогуливали пары, выясняли отношения, а Юра… Юра любил сидеть на подоконнике рядом с кабинками и сочинять нелепые рассказы с неправдоподобными историями любви.
Мог ли Юра представить, что через несколько часов юноша с красной ниточкой на запястье решится исполнить свой план:
5 — руки дрожат,
4 — ветер холодный, галстук противно давит на горло,
3 — голова кружится,
2 — на крышу выходит бабушка в красном берете покормить кошек.
Дальше все смазано, вроде бы она даже не пыталась его успокоить, а просто села рядом и начала говорить про какие-то письма, лагерь, лилии…
Потом юноша оказался на теплой кухне, с печеньем и кружкой чая в руках.
И именно в минуту, когда юноша укусил печенье, дедушка в красном шарфе вновь попытался вставить ключ в замок чужой квартиры. Неожиданно дверь открыли.
В проход сначала высунулась морда собаки, а потом и лицо девушки с красной помадой.
А дедушка увидел в глазах девушки такую доброту, что губы растянулись в улыбке, девушка вспомнила улыбку своего отца.
В этот вечер они пили чай с зефиром вместе.
А Юра, сидя на подоконнике, сочинял очередной рассказ:
«Есть китайское поверье о судьбах. Предназначенные друг другу люди связаны невидимой красной нитью. Она может растягиваться, но никогда не порвется. Вот и сейчас я вам расскажу историю о том, как люди, связанные этой нитью, спасли друг друга».
«Будильник, тапки, ржавое зеркало…»
Надо записать, записать…
