Я сплю, когда встаю, когда выхожу из дома, и когда вносит в вагон, тоже сплю. Я щепка-неудачник — выбрасывает в такое место, где нет даже поручня.
Так наклонило, будто танцую танго, и партнер надо мной навис, а я подалась назад. Но партнера нет, а просто под спиной чемодан, и дышать трудно.
Наудачу кинув куда-то за правое плечо мятое «Простите!», я выпрямляюсь — и чуть не тараню подбородком чью-то читалку.
Читалка сера и солидна, и мне так стыдно, что я зачем-то быстро-быстро в нее заглядываю — и ловлю взгляд владельца.
Такой — не укоряющий даже, а будто он уже дверь за мной захлопнул.
Взгляд-финал.
Так неуютно, что хоть на месте прыгай, хоть из вагона беги, — а он не сводит, уткнул, как учитель указку.
Господи, я же сейчас закричу, я же сейчас не знаю что сделаю, не надо на меня так смотреть!
А владелец раздражающе безупречен — и брюки у него глаженые, и туфли блестят, и глаза серые. Я смотрю-смотрю, мелочь каждую проверяю, ищу повод злорадствовать — я в читалку вашу заглянула, а у вас зато спина белая!
Но он правилен до черточки, а у меня сапоги старые и сумка с ними не смотрится. И я стою, как дурак, без завалящего повода, и взгляд он, похоже, решил на мне до конца поездки оставить. Тяжело же!
Во мне потихоньку просыпается деловитая пылесосная сердитость.
Буркаю:
— Простите, пожалуйста, что я заглянула в вашу читалку.
Получите-распишитесь — теперь отстанете?!
— Лучше вообще не извиняться, чем так, скажу я вам.
Ага, ему еще и не нравится!..
Это последняя возмущенная мысль — дальше становится страшно.
Я не понимаю, что ему от меня нужно, я охрипла и наверняка уже проехала свою станцию.
Все на свете забыла с этими взглядами; холодно.
Он все смотрит. Я наконец понимаю, откуда тяжесть — не злость, не холодность, — внимательность просто. Интерес. Но такой основательный, что сутулиться впору.
Мерцает в глубине зрачков, как свет в лесной чаще. Иди-иди, пробирайся, выглядывай из-за стволов — у костра ждут уже.
Я трясу головой.
— Дай-ка руку, — небрежно.
— Что-о?
— Руку протяни.
И я медленно сгибаю и подношу к его носу правую руку в полосатой варежке. Я не могу не.
Он кивает не то мне, не то сам себе — да, правильно — и варежку стягивает, и кисть мою расправляет по-хозяйски, поворачивает ладонью вверх.
А в другой руке у него ручка, из тех блестящих-витринных, недоступных.
И этой ручкой он выводит деловито, крупным, четким почерком: 8-916…
И снизу — Андрей Семенович. Мы так обычно шпаргалки пишем.
На губах моих пляшет-пляшет, срывается наконец смешок.
— З-зачем это?..
— Пригодится.
Небрежно тоже, будто так и надо, будто уверен, что я не вскинусь!
Я хочу возмутиться, поворачиваю руку боком и пытаюсь учить номер.
Ладонь трясется, цифры дергаются, я, кажется, тоже.
В телесно-чернильный мир вдруг врывается размеренное, настоящее: «Следующая станция — “Третьяковская”». Моя! Иду напролом, вклиниваюсь в стволы пальто и курток, оттаптываю ноги. Выскакиваю как ошпаренная, не оглядываюсь.
Я до конца думала, что он меня остановит.
Номер синеет на руке клеймом.
* * *
В школьном холле светло и шумно, как на улице летом.
Я не проснулась еще и соображаю медленно, а школа хлещет в глаза, уши, ноздри — белым ламповым светом, криками хлещет.
Иду к раздевалке, смотрю под ноги, на серый кафель.
Кто-то потерял пиджак, кто-то потерялся сам, и поверх всего этого звенит звонок.
Я не знаю, зачем на алгебре расчехляю мобильник и лезу во «Входящие».
Может, хочу погреться о строки, о «люблю» и «мр-р-р», может, сбегаю от кривых интегральих лапок, — неважно.
Среди всех этих «мама», «Сережка», «Аля», среди любимых и не очень имен, на первой строчке — «А.С.».
Черные буквы, кажется, отделяются от экрана и впечатываются в глазные яблоки.
Трясу головой.
— Можно выйти? Мне мама звонит. — Голос мой дрожит, и Марина Юрьевна кивает.
В прохладе коридора прижимаюсь спиной к стене.
Трясет.
Я сама написала ему вчера ночью.
Вспоминаю, как лежала в постели, сжимала телефон, стояла на перекрестке меж «отправить» и «назад». И как оставалась одна в начале пути, и была ночь, и трещали цикады.
Я стою у стены и пялюсь на экран. Ду-ура. Интересно показалось, забавно, подразнить — получи теперь!
Я могу еще удалить его СМС не читая, но это не будет ничего значить.
Уже сделала шаг. Все обрушила.
Я не понимаю, почему, — но уже никогда не будет, как раньше.
Ч-черт.
Вхожу в класс и чуть не кидаюсь к доске. Шкрябаю мелом — раз-раз-раз, как мушкетер шпагой, цифры косые, я считаю, считаю и еще считаю. Мозг работает, прогоняет через себя примеры и выдает ответы, я умная, я могу, я порвала этот номер в клочья и у меня есть «пятерка» и «молодец».
И немножко душевного равновесия.
…Я сижу на скамейке, в столовой, вливаю в себя борщ, ложку за ложкой, — борщ горяч и красен, он спасает.
И я могу наконец без тряски вспомнить ту эсэмэску.
«По поводу “что вам нужно?” — твое общество, увы.
Относительно «зачем?» помочь ничем не могу.
Впредь будь добра не будить ночью».
Я гуляю с подругой по школе, по третьему этажу, по кругу, прячусь от понимания в завитушках разговора, но на русском, когда медленно, скучно пишется конспект? деться мне некуда.
Если ему зачем-то меня надо — он же получит.
Украдкой достаю телефон: «А вас не волнует, нужно ли это общение мне?»
Ответ приходит незамедлительно, и даже от экранных буковок веет холодностью, будто в конверт белоснежный вложил и с курьером отправил: «Ни в малейшей степени».
Сволочь, захлебываюсь воем внутренним, чуть на стуле из стороны в сторону не качаюсь, сволочь.
Но это русский — вовсе не время для воя, и я ныряю в морфологию и определяю разряды прилагательных до отупения.
Когда понятия «качественное» и «относительное» окончательно переплетаются и я пихаю подругу локтем, чтоб узнать, так ли ей плохо, как мне, — телефон вибрирует. Я хватаю его поперек живота: ну что еще?
«Порадует вряд ли, а полезно будет».
Да кто, кто так пишет эсэмэски!
— Идите к черту, — шепчу.
Все эти его слова — как тот взгляд в метро.
* * *
— Знаете что, если вы хотите обсудить детали, я вас встречу. Во сколько сегодня освобождаешься?
И я стою посреди школьного коридора и не знаю, что мне делать, и он еще скачет с «вы» на «ты», а подруга сегодня болеет — некому тормошить.
Когда это я хотела обсудить детали. Я вообще ничего не хотела.
Я хочу, чтоб вы сейчас положили трубку и оставили меня в покое.
— В три, — буркаю.
Функция «непослушание» у меня заблокирована.
— Номер школы?
Называю.
— Анна Сергеевна, будьте добры, найдите школу… О, Катерина, да у вас не простая школа, у вас гимназия!
Его искусственное оживление меня мало занимает.
— Откуда, — голос скачет меж писком и хрипом, я откашливаюсь, — откуда вы знаете, как меня зовут?
— Есть данные. — Ему почему-то смешно, и он прощается и вешает трубку в хорошем настроении.
Зараза.
Это все похоже на любовный роман, самый дурацкий, в мягкой обложке — у него есть секретарша Анна Сергеевна, а мне теперь что?
На красной кофте белеют пушистья, у меня грязная голова, тяжеленная сумка, и мне вовсе не нужно богатых мужиков.
Мне вообще никаких мужиков не нужно, даже мальчиков пока не нужно, хватит, наигралась. Тем более таких, с которыми отключается непослушание.
Остаток школьного дня проходит быстро — хоть обеими руками за хвост цепляйся, держи скользкий — не удержишь.
И вот я уже стою у калитки, и мне так не страшно, что даже мех на воротнике топорщится.
Смотрю внимательно на черные прутья школьного забора. Обычно — счастье выйти в неотгороженное, неофициальное — а сейчас век бы тут стояла.
Но нет, я снаружи, а к воротам подъезжает машина.
Черная, блестящая, косит незажженными фарами по-пантерьи.
Я смотрю на тонированные стекла и думаю, что если он меня туда запихнет — не вылезу уже никогда.
Но мы с воротником настроены решительно и никуда запихиваться не собираемся.
— Ну здравствуй, Катерина Арсеньева. — Андрей выходит, и я наконец осматриваю его с головы до пят.
Глаза, самое главное — глаза. Взглянешь — отшатнешься, слишком пристально смотрит, слишком безразлично в то же время, слишком ровная уверенность льется… Много за собой водил, да? Много приказывал?..
И волосы седые уже. Не старик — матерый.
Трясу головой — сколько можно пялиться.
— У вас есть данные, да?
— Что?
— Бесполезно спрашивать, откуда вы знаете про фамилию?
— А, да. Есть данные. — Ему почему-то в кайф это повторять, это у него такая игра с самим собой.
И я буркаю:
— Тогда скажите мне свою.
— А фамилия моя слишком известная, чтобы я ее называл. — Он чуть улыбается и протягивает мне руку.
Я представляю — захват — боль в запястье — пасть машины, — но нет, простое пожатие.
— Нет ничего приятнее застольной беседы, не находишь?
— Нет, — говорю быстро, — никаких бесед. Я их не признаю.
Говорю Сережкой — с его интонациями, в его манере; чуть удивленно, быстро, но твердо.
— И что же, мы будем чинно гулять вокруг твоей школы?
Мне хочется плечами пожать — кто встретиться предложил? Кто общество навязал и смотрит теперь сверху вниз?
— Да, — говорю, — мы будем чинно гулять вокруг моей школы.
Уезжайте, а? Пожмите плечами и уезжайте!
Но он говорит что-то шоферу, и машина плавно разворачивается, а мы идем медленно, не спеша — и впрямь вокруг школы. В его руках моя сменка, моя сумка, мы идем рядом, кавалер и барышня.
Если это роман, то что за кретин его сочиняет.
— Весьма прискорбно, что с такой позиции нельзя заглянуть тебе в лицо… — Он говорит опять как бы сам себе, решает — отвернуть на полную вентиль тяжести, вдавить меня в снег — или не стоит пока.
Мягким-мягким голосом — и струится холодок по коже, липкий, противный, ночной.
Зимний мороз честней во сто раз, приходит — так сплеча, краснотой по щекам, по носу, — а этот…
И тут Андрей выныривает из своих мягкоголосных, коньячных глубин.
— Ну, Катерина, — доброжелательно, ободряюще, маскируется под прямоту мороза, — давай рассказывай!
— Что рассказывать? — отшатываюсь.
— Да все. Чем живешь, какую музыку слушаешь, что любишь, что бесит…
— А вы мне даже фамилии не говорите.
— Ну да, изначально разница в положениях, — соглашается без эмоций, кивает.
И, видимо, я опять что-то пропускаю в собственной жизни, потому что вот уже покрасневшими руками распутываю наушники и пытаюсь понять, какой ему — правый или левый.
И включаю сокровенное — подо что просыпаюсь и подо что засыпаю, откуда черпаю бензин, чтоб никогда не стоять на месте.
Источники силы.
И если он сейчас засмеется — уйду, пусть стоит тут со сменкой.
Если только тень снисходительности учую.
Но он слушает всех этих девочек с лебедиными голосами, и музыку-энергетик тоже слушает — господи, да там же смысла нет, молотилово, по ушам бьет!
А он слушает — и вслушивается.
Проводок тоненький, черный на его щеке не смотрится.
— Саундтреки к жизни.
— Что?!
— Песни — саундреки к жизни у тебя, я правильно говорю?
Да правильно он говорит, только знает откуда!
Опять «данные»? Но это-то…
Откуда ему знать, что я свою жизнь люблю под фильм подгонять!
Под фильм или под книгу, это уж как пойдет, — но чтоб красиво, чтоб ракурсы, чтоб снимать можно было, ничего не вырезая, чтобы правильно до черточки.
Сколько ж можно почву у меня из-под ног. Чемпионат у него среди себя, что ли.
Мы бредем уже энный круг; ученики разошлись, учителям забавно, должно быть, наблюдать из окон.
А я понимаю, насколько замерзла.
— Пляшите, — говорю.
— Зачем бы мне?
— Я признаю, вокруг школы — глупо.
— Нет, — качает головой, — недостаточный повод.
«Тьфу ты», — думаю тоскливо.
Ладно.
Пока мне так пусто и так спокойно, я и это могу спросить.
— Вы хотите со мной отношений?
— Смотря что ты вкладываешь в это слово.
— Вы хотите моего тела?
— Ни в коем разе! — кажется, даже вздрагивает, ну и отлично.
— А-а, — тяну, — тогда ладно.
Андрей смотрит на часы.
— Четверг, шесть часов, «Шоколадница», для некурящих.
— Что это?
— Это время и место нашей следующей встречи. Есть возражения?
— Отсутствуют!
— Вот и правильно.
Иди домой, Катерина, — замерзла уже.
И вручает мне сменку и сумку, и я сначала иду, а потом бегу, а дома почему-то оказывается Сережка, и отдохнуть мне не светит при таком раскладе.
* * *
Дни до четверга заполняются эсэмэсками и мыслями — внезапными, ни с чего.
«Андрей, — думаю я, выводя интегралы, чистя картошку, заправляя постель, — такой, такой и такой.
Я — такая и такая».
От постоянного перекладывания мыслей по полочкам мне бывает хорошо; вперед я не смотрю.
Он — вот поставит цель и идет к ней бульдозером, ни по сторонам не смотрит, ни в себя. Решил — пошел.
А я цель вижу тоже, но бегу зигзагами — заблужусь двадцать раз, сверну с дороги, сяду отдохну, вообще идти передумаю.
Зато вижу сколько всего, узнаю — сколько, а уж эмоций — палитра, выбирай какой хочешь оттенок.
— И половина из них лишние, — говорит мне Андрей, когда на одной из пыльных, звенящих перемен я рассказываю ему эту разницу, пялясь в школьное окно.
— Как это лишние?! — вскидываюсь так громко, что пятиклашки рядом оглядываются.
— Шелуха. — Я прямо вижу, как он пожимает плечами. — Чаще всего ты чувствуешь поверхностно. Стряхни — ничего не изменится по большому счету. Как крошки со стола, понимаешь?
Тут, слава богу, звенит звонок.
Эмоции ему — крошки; чем живет-то тогда?..
«Чем вы живете?» — спрашиваю ночью, почти по традиции. Я помню, Андрей просил по ночам не писать, но как быть, если день закружил делами и не пускал.
Он не отвечает.
* * *
Я бегу-бегу, продираюсь сквозь толпу — а он уже за столом.
Еще и в пиджаке.
Ненавижу.
Ведь вовремя пришла!
Ну почему он всегда заранее, мне с утра тут сидеть, чтоб опередить?
Я плюхаюсь на стул прямо в пальто, Андрей смотрит чуть с сочувствием.
— Ты уже здесь?
— Да, — киваю, — я уже здесь.
— А мне кажется, ты еще не вся добралась.
Дергаю плечом — ну, может, и впрямь не вся, может, отстала какая-то часть, поскользнулась, по улице бежит, носом шмыгает.
— Добирайся.
— Угу, — киваю опять жалобно и вдыхаю глубоко. Все, домчалась уже, опоздала, был позор, теперь выдохнуть можно.
Пальто вот снять. Кресло почувствовать, а не как будто на пять минут присела.
В «Шоколаднице» темно-коричневый, сладковатый полумрак, в таком хорошо целоваться.
Я хочу еще подумать о мягкости здешних кресел, но не успеваю.
Рука Андрея накрывает мою.
Я вздрагиваю.
— Холодная, — наблюдение.
Э-э, говорю я, ну да.
Мне хочется руку выдернуть, это что-то совсем не то, но я не могу. И невежливо, и просто — ну тяжелая у него ладонь, положил — как книгой бумажку важную придавил.
Хотя это я придавливать буду, а он ровным своим почерком в ежедневник перепишет или вообще в телефон забьет.
Я думаю, как бы его отвлечь.
— Вы меня кормить обещали, — бурчу, — свининой.
— Уже заказал. С майораном.
«Любимая!» — восторгается кто-то глупый в моем мозгу, а я руку выдергиваю, будто током ударило.
Откуда он знает?!
— Откуда вы?..
— Вот так вот. А пока несут, у меня к тебе разговор.
— Да-а? — тяну, маскирую ошарашенность.
— К сожалению.
Он говорит, как примерный отец, — открывай рот, десять ложек.
Тьфу ты.
— Скажи-ка, если дело неотложное, — как реагируешь?
— В смысле?
— Если вот тебе тема сочинения и завтра сдавать, если мама сказала полы помыть и придет через два часа — ну? Что сделаешь?
Он спрашивает так жадно, будто не ел день, и вот рядом пища — мои слова.
— Я… — говорю медленно, решаю, о прошлой себе говорить или то, что недавно — считается. — Я-быстро-сделаю-и-забуду.
— Давно так научилась? — Он опять что-то знает, это как со свининой, но черта с два я еще раз удивлюсь.
— С месяц, — отвечаю честно.
— А легко ли тебя обидеть?.. — Голос мягок, как тогда, когда строчил свой номер на моей руке, ух, как я это ненавижу.
— Сложно, но у вас получается!
Хотя ничего у него не получается, конечно, бездарь в деле обижания меня.
— Тебе, я вижу, не нравится моя манера вести беседу?
Ну конечно, не нравится. Когда тебе пишут деловые эсэмэски и громоздят тяжеленные ладони и заказывают свинину без спросу.
Когда, понимаете ли, «есть данные».
Я бурчу и бурчу — про себя.
Снаружи хватает сил только головой мотнуть.
— Не нравится?
Мотаю еще сильней.
— Тебе что, сложно мне возражать?
Нет, — и ему смешно. Смешно ему. Снисходительность у него сквозит.
Попробовал бы сам!
— Очень сложно?
Он издевается или вправду не понимает?
А не получается даже согласиться.
— Даже так, — кивает деловито, будто стадию заболевания узнал.
Ч-черт.
Подзывает официанта, негромко что-то говорит, — я не слышу.
Хмурится.
Пальцами по столу барабанит — медленно.
— Если тебе станет от этого легче, то я вовсе не хочу, чтобы так было. Это не от меня зависит.
Да-а-а, а от кого же.
Внутреннего моего шипения он не слышит, конечно же, и продолжает все так же хмуро:
— Теперь уже не от меня.
— Ваш ром.
В наш диалог так внезапно вторгается кто-то третий, что я сначала ничего не понимаю.
Официант.
Принес стеклянную бутылочку колы и стакан с темно-коричневым.
— Пей, — пододвигает ко мне.
— Разбавляй.
И я заливаю ром колой, и заливаю стол ромом, и делаю огромный глоток, и как он узнал, что это моя мечта.
— Я хочу с вами общаться нор-маль-но! Не это вот…
Андрей хмыкает, и мне должно бы стать стыдно, но не становится.
— Почему я как дурак на вас смотрю снизу вверх? Если вы хотите… Если вы хотите общаться, вам же выгодней, чтоб я себя хорошо чувствовала!
— Ну и что люди делают, когда общаются нормально?
Он так подчеркивает это «общаются нормально» — я его задела, ну и ну-у.
Я. Его.
От удивления я делаю еще глоток и брякаю:
— В гости ходят.
Дурацкий вопрос вообще-то.
Почему тащить наши миры друг к дружке всегда должна я. Нашел ослика.
И никаким ромом с колой он это не искупит.
Я положила голову на руки и смотрю на свое красное кольцо, и сквозь волосы — в полутьму кафе.
— Примешь приглашение?
— Куда? — вскидываюсь ошалело.
Настороженность — стержень, пьяна я, не пьяна — никуда не денется.
— В гости, — говорит с недоумением; в странную игру ты играешь, деточка, но играй, раз нравится.
Минуту я пытаюсь вообразить, как он предлагает мне тапочки. Прыскаю.
Улыбка ненужная, глупая все прыгает на лицо, — я сгоняю, она опять.
— Вы-ы, — тяну, — не сочетаетесь с тапочками.
— Могу понять. Я заеду за тобой в пятницу вечером.
Последнее — вердикт, он опять все сам решил, но у меня-то ром, и блокировки нет.
Вцепившись в стакан, отчаянно тряся головой, я говорю:
— Нет!
И добавляю поспокойней:
— Я на метро приеду.
— Что это вдруг?
Только не вдавливайте меня взглядом в стол. Только не вдавливайте меня взглядом в стол, я на него ром пролила, он липкий.
Мысли — вспышки в темноте, зеленые кометы. Летают, обрываются на середине, я ловлю, вяжу узелки.
Сложно.
Вздрагиваю — он опять мою ладонь накрыл — и что ж ему неймется-то?
— Вот тебе адрес.
У меня недовязалась мысль, и я очень медленно соображаю, зачем он протягивает мне салфетку.
— Приезжай на метро.
Ух ты.
Куда повесила пальто, я не помню.
— Сейчас выйдем — проветришься, — говорит Андрей едва ли не сочувственно.
Я хмыкаю и сама не понимаю, что имею в виду. Вот так и исполняй мечты.
Мы стоим у метро, город обступил фонарями и притих.
Хмель почти выветрился. Стыдно.
Расходимся — вниз и внутрь, в метро и машину.
* * *
Я довожу Андрея с утра, не знаю, зачем, бомбардирую вопросами, атакую щебетом.
Это как ткнуть зверя пальцем — и отпрыгнуть, ткнуть — и отпрыгнуть.
Как он меня еще лапой не прихлопнул — неясно.
В окно школьное мне светит солнце, и в пути мне светит солнце, и когда я оказываюсь у нужного подъезда, оно светит тоже.
Я жалею, что нельзя запихнуть его в карман и выпустить уже там, внутри.
В доме железная дверь и внушительный вахтер. Когда я говорю, в какую квартиру мне надо, он хмыкает, отрывается от газеты и осматривает меня с головы до пят.
— В эту? — уточняет.
Я киваю и бегу по лестнице.
До упора давлю на черную кнопочку звонка.
Внутри открывается дверь, щелкает замок — и Андрей выходит навстречу.
— Проходи, разуваться в коридоре.
Отличное начало.
В прихожей сумрачно, как на дне стакана, тот ром я так и не допила, — вспоминаю некстати.
Андрей кивает направо:
— Вот гостиная, располагайся. Рад видеть, — и скрывается где-то в сумраке.
А я вхожу и натыкаюсь на взгляд — чуть синяк не набиваю.
На меня уставился шкаф. Высоченный, резной, как выясняю у Андрея — из ореха.
Этот ореховый — заводила, главарь; так же враждебны безупречно чистая, огромная кухня, вешалка для одежды и книжные полки.
Квартира слишком тяжела, слишком серьезна; Андрею по плечу, наверное, а мне — сжиматься-прятаться.
Но я не сжимаюсь и не прячусь, даже когда Андрей опять выходит, извинившись. Забираюсь на диван с ногами; попирать полосатыми носками такой ковер кажется мне кощунством.
А Андрей сначала приносит чашки с чаем, и я пью осторожно, совсем маленькими глотками. А потом тяжело ставит на стол проигрыватель — старый, настоящий, где не диски, а пластинки еще черные. Мучаюсь, пытаясь вспомнить название, потом спрашиваю — виниловые! — а потом по комнате разносится музыка, густая, сочная, солнцем напоенная. Концентрат.
«In the house of the rising sun…»
— Это ваш саундтрек?
— Обхожусь без саундтрека.
— А раньше?..
Андрей пожимает плечами.
Я обхватываю колени руками; музыка все льется — густым, наваристым солнечным светом.
Представляю, как молодой Андрей с еще неизвестной фамилией успевает под эти аккорды туда, туда и туда, пишет конспекты, целует девушек.
А-а, черт, у него еще не было плеера.
— Вы ведь не в Москве родились?
— Нет, — очень спокойно, — не в Москве.
И мне думается, что в его городе точно была сирень, и подо всеми его костюмами тело такое же, как у всех, и посуду себе он моет сам.
На своей территории очень сложно держать дистанцию.
— Минуту, — говорит Андрей вдруг, и этот тон словно хватает меня за шкирку и отшвыривает — не лезь.
Тьфу ты.
Андрей приходит быстро. В руке у него тапочки, он вручает их мне и говорит что-то вроде: «Забыл, прошу прощения».
Женские, фиолетовые, с блестками, с красным вышитым «Love you».
И ему-то смешно, он меня опять поймал на слове, как тогда с «вокруг школы» — но если у него есть жена, это очень плохо.
Что она обо мне подумает.
— Можешь успокоиться, она в Америке.
— Кто?
— Жена. И со мной больше не живет и в браке не состоит.
Черт.
Жалость захлестывает с головой, я выныриваю, отфыркиваюсь, воздух ртом ловлю.
Он же тут один, он же все вечера один, уходит утром, отдает приказы, возвращается в пустоту.
«Чем вы живете?..»
И мне жалко его и почему-то себя, и я вскакиваю и стараюсь дышать глубоко. Пластинка застыла — в комнате тихо.
Когда он выключил?..
— Еще чаю выпить есть желание?
Я киваю — да, да, да, есть! — и за Андреем в сотый раз закрывается дверь.
Я дышу глубоко и медленно, подхожу к окну.
Бедный, бедный, бедный, — теперь ясно, почему такой!
Почему меня доводит, холодность откуда эта, непрошибаемость — господи, да я же выше, я же его сильнее!
У меня-то хорошо все, у меня семья, люди, эсэмэски, — а у него?
И ведь столько думала плохого, так бесилась.
Черт.
Я хочу отвлечься, отвожу штору, выглядываю на улицу.
А на подоконнике — цветы. Целый лес цветов, листья, колючки, стебли — я не знаю названий.
Земля в горшках сухая; цветы тоже от жены, наверное, и почему он их не выбросил, я не знаю.
Андрей приносит чай и даже вазу с конфетами, разворачиваю одну и съедаю жадно — у жалости вкус рома с колой, и я отчаянно хочу от него избавиться.
* * *
На улице я бегу трусцой.
Метро проскакивает быстрее быстрого — я даже толком не успеваю заметить, показали декорацию и сменили тут же.
Cтучу каблуками несуществующими, сжимаю сумку. Я румяная, глаза у меня блестят, воротник пушист. Я несу счастье, хочу не расплескать, хочу — горячим.
Когда я лежу в постели, обнимаю подушку, жмурюсь — теплое мое, жаркое счастье вдруг исчезает.
Я остаюсь с пустотой и ничего не могу понять.
Что это.
Куда все делось, куда я делась. Белая майка, белое одеяло, диван огромен.
Утону в белизне сейчас.
Андрей есть, а меня нет. Можно собраться, наскрести по углам немного, но этого даже на каркас не хватит.
Все бело.
Я даже не знаю, как реагировать, — ничего-о себе яма.
Собственная легкость наваливается плотно, не дает вдохнуть. Я девочка. Я глупая девочка и никто, и ничто больше. Не выбраться.
Ничего не умею.
И — семнадцать лет. Никогда еще так не терялась.
А час назад все так просто было.
Почему Андрей с собой не носится, а я ношусь. Что это за глюки вообще.
Я сижу, прислонившись к стенке, и чувствую себя белым листом.
Мне очень спокойно; от спокойствия жутко. В комнате темно, время, наверное, к часу.
Где я.
Пытаюсь придумать себе цель — не могу. Белизна плещется мерно, мирно.
Я беру гитару, прижимаю струны.
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.
Гитара держит на плаву. Вокруг плещется белизна, но я нет, не тону.
Шкрябаю по струнам — шершаво.
А ведь не все бы схватились за гитару на моем месте. Кто-то бы расплакался, кто-то бы на кухню пошел, кто-то список бы начал составлять — «что мы имеем…».
А значит, я есть, я! все-таки! есть, и я Андрея не хуже, и мне надо только себя узнать, а это гораздо проще.
Я засыпаю выпотрошенная, спокойная, с гитарой в обнимку.
* * *
Утром я белый лист по-прежнему. Моюсь горячей водой — она так хорошо отовсюду возвращает, так помогает.
Ванная тоже бела, но это белизна не враждебная.
Кап-кап-кап на белое — красным. Из носа — кровь.
И льет, и льет, и льет, черт, измазала всю ванную.
Боль, оказывается, не делась никуда, я ее из сердца вон — она по телу вдарила.
Ладно, лучше тело.
Носом все кровь, сколько раз уже, мир серый, во рту кисло. Сжимаю носовой платок, болит голова.
Мама морщится, Сережка носится — «что случилось?» — я хожу по квартире шатаясь, молчу.
Меня из-за Андрея ломает? — спрашиваю я у телефона, лежа плашмя в конце второго, кажется, дня, и выбираю режим «случайный порядок».
Хорошее гадание, не врет обычно.
Телефон беспощаден и прямодушен, он выдает ту самую, «The house of the rising sun».
Ладно.
Сплю.
Подгибаются ноги, и лечу с каких-то ступенек — просыпаюсь, вздрогнув.
* * *
Дни с той ночи пролетают быстро, меня нет как нет, но на улице солнечно, и это все искупает.
Сидя в метро, добираясь из точки в точку, нахожу эсэмэску — ту, первую.
Подсчитываю, что дергаюсь из-за Андрея уже больше недели, и решаю, что хватит.
В тот день и в следующий я много ем, много сплю и ничего не делаю. Я очень балую себя: кормлю шоколадом, читаю книжки; мне нужно сейчас много бензина и много мурчанья, и я беру его где только можно.
Из пустоты, из белизны я вытащила себя за шкирку и очень этим горжусь.
И если вот это — любовь, то идите с ней к черту, знаете что.
Иду-иду, осторожно, по краешку, оступлюсь — грохнусь в пустоту, не выплыву.
Я по-прежнему не уверена, что я есть, но обхожу этот вопрос стороной.
Но Андрею-то невдомек, что мне хватит, и вдоволь належавшись пластом, нашмыгавшись кровью, еле выбравшись, я получаю от него СМС.
«Куда пропала, Катерина?»
И чувствую, что я есть. Точно. Полностью.
Отчаявшись понять закономерность, пихаю в рот шоколадку, отвечаю:
«Я тут».
И мы договариваемся встретиться у него же, завтра.
* * *
Вахтер, увидев меня, издает странный носовой звук.
Я бегу по лестнице и думаю, что носовой звук в ответ на звонкое «Здравствуйте!» — это нечестно.
Я победила время — пришла на десять минут раньше, и вот звоню.
И еще звоню.
И еще.
— Входи, Катерина, открыто, — доносится из глубин.
Вхожу, разуваюсь-раздеваюсь, а на кухню-то дверь распахнута, и такая там роскошь, что…
Девушка у него на кухне, грустная, на птицу похожая. Тонкая, бледная, волосы черные — струятся.
На табуретке высокой сидит, ноги поджав — птица на жердочке, правильно все.
Не лицом к столу сидит, а боком — я и пальцы могу видеть, как она ими юбку теребит.
Андрей кивает:
— Проходи, садись. Какао будешь?
— Буду, — соглашаюсь и на девушку стараюсь не пялиться.
— Я Инна, — даже улыбка тревожная, зыбкая.
Под крыло бы ей к кому-нибудь.
— Не возражаешь, чтобы мы завершили разговор?
— Нет, конечно, — фыркаю.
— Андрей, ну что это!.. Ничего тебе? Не обиделась? Мы быстро, — Инна наклоняется, заглядывает в лицо черными своими глазищами.
Я делаю первый глоток — какао горячее, сладкое.
Пытаюсь понять, на что обижаться.
— Нет, — говорю, — не обидно, а на что тут?..
— Ну, например, секреты. И вообще — пригласил тебя, а говорю с ней. — Андрей хмурость прикрывает улыбкой, но она просвечивает.
Что-то у них не так совсем.
— Да это я прибежала раньше, — отвечаю, — хотите, в гостиную пойду?
Переглядываются.
Андрей кивает опять — не приказ, благодарность за такт.
Смущен? Во дела.
Я беру стакан с какао и ухожу, прикрываю за собой дверь.
Просто так сидеть в гостиной скучно, и я принимаюсь ходить вдоль книжных полок — в прошлый раз не всматривалась. А там, оказывается, Жюль Верн и Стивенсон, и я даже не знаю, что на это подумать.
«Детей капитана Гранта» я читала давно — устраиваюсь на диване, сворачиваюсь, чуть не мурчу.
Когда акула уже поймана, но о бутылке еще никто не имеет понятия, я слышу грохот.
Кто-то дверью кухонной со всей дури шарахнул, надо же.
— И никакой ответственности, по-твоему?
Это Андрей, и, ох, как хорошо, что со мной он таким голосом никогда не говорил. Подчеркнуто ровным, слова — плотина, а за словами — не знать лучше, что.
— А что, вот так лучше? Вот так? Да что вы с ней вообще…
— Инна!
О господи.
Я не нарочно, — готовлюсь оправдываться, — я даже дверь за собой закрыла, я не виновата, что вы так орете.
Они говорят еще что-то, но мне уже не слышно, а потом закрывается входная дверь.
На «Дункане» оживление — бутылку нашли и записки вытащили.
— Инна просила передать тебе ее извинения, — Андрей проходит через комнату быстрым шагом, садится рядом, — интересно?..
— За что извинения?
— Что не попрощалась.
— А-а-а.
Андрей настолько хмур, что воздух вокруг него кажется гуще. Слова мои в этой хмари зависают, и говорить мне сложно.
Сидим молча; кошусь на него с сочувствием.
Когда тишина начинает давить, я аккуратно спускаю ноги с дивана и решаюсь.
Андрей еще не знает просто, как я умею.
— Вы устали, да?
— Что?
Он поворачивается и смотрит на меня с интересом; ну и вопросы тебе в голову приходят, девочка.
— Вы устали, — повторяю уже утвердительно.
И думаю, что если сейчас опущусь на колени и загляну ему в лицо, как подругам, и потрусь лицом о ноги — это будет что-то не то.
Но обмурчать все равно обмурчу!
Подхожу к подоконнику, отвожу штору — ну коне-е-ечно, сухая земля, кто бы сомневался.
— У вас цветы не политы, — говорю осуждающе.
— А?
Нет, это ж надо так себя довести. Сколько он работал и зачем он столько работал, и что это был за ор только что.
Я негодующе фыркаю, спрашиваю снисходительно, как опытная хозяйка у молодой:
— Где лейку можно взять?
«На кухне, кажется» лейки не обнаруживается, и я поливаю цветы остывшей водой из чайника; Андрей наблюдает с недоумением.
Я поливаю цветы, мою посуду, поднимая брызги, вытирая пену со стен.
Вбегаю в гостиную и прыгаю на месте.
— Что мне еще сделать — что мне еще сделать — что мне еще сделать!
— Вопрос или песня? — от улыбки веет теплом, ну ничего-о себе.
Но мне теплу удивляться некогда, мне сбиваться нельзя, и я отвечаю звонко, почти выкрикиваю:
— Ну чем мне быть полезной — чем мне быть полезной — чем? Я могу даже сбегать в магазин и купить вам рому!
— Тебе не продадут.
Да я знаю, что мне не продадут, я не дурак, но пусть ему кажется, что да, пусть ему от этого веселее будет, на это ведь и расчет!
Я прыгаю и опять жалею, что он не девочка. Нельзя руки взять в свои, нельзя с дивана стащить и по комнате закружить, и обнять и затихнуть — тоже нельзя.
И «мр-р-р»-то ему не скажешь, вот засада.
— Хотите, я вам песню спою?
Сама чуть было не застываю столбом — что сморозила?! — а Андрей ничего, улыбается, смотрит.
Я хорошее кино иногда, да.
— Какую песню?
Тут я все-таки перестаю прыгать, потому что сбивается дыхание.
И потому что на самом деле не знаю, какую песню собиралась петь.
Но останавливаться-то нельзя, и я плюхаюсь на пол рядом с диваном и предлагаю:
— Про хиппи!
— Давай про них, — соглашается опять почти равнодушно.
Да что такое, на секунду отпустишь — он опять в хмарь скатывается!
Чтоб я еще когда-нибудь…
И я пою ему песню про хиппи, который хиппи быть перестал, и потом Веню Дркина, «Шалабуду», и потом еще про коня, «в штанах» и «без штанов», но это на один голос неудобно.
Очень хочется все-таки взять его за руки и закружить по комнате, но немножко здравого смысла у меня еще осталось, и мы опять сидим молча.
Я не умею растормашивать мужиков, видимо.
— Ты не возражаешь, если я выпью?
Мы так долго молчали, что я успела свыкнуться; лежу на полу, на спине, смотрю в потолок.
Редко бывает так спокойно на чужой территории.
— Ну, — говорю, — вы же не будете много пить.
— Много не буду.
Улыбку я поймать не успеваю, но ведь знаю, что она была!
Я их всех помню — собираю, храню, как эсэмэски и письма, как феньки, как кольца.
— Составишь компанию?
Ну вот. Только станешь частью дома — пить зовут.
Сажусь.
— Знаете, — говорю осторожно, — я не очень хочу с вами пить.
— Пить я тебе и не предлагаю.
И мы идем на кухню, и Андрей из холодильника достает водку и огурцы, из шкафа — стакан; я сижу на табуретке, наблюдаю, ворую закуску.
А потом Андрей пьет, и я перестаю жевать и сижу тихо.
В жизни не было такого января.
Пустой стакан тяжело опускается на стол, по Андрею почти не заметно, что выпил, только глаза чуть блестят.
Беру еще огурца.
— Сейчас же январь у нас?
Киваю — рот набит.
Андрей смотрит на подоконник:
— В прошлом году у меня здесь елка стояла.
Подоконник узок, пуст и белоснежен, и елки я на нем не представляю, да и зачем Андрею елка?
Еще я думаю, что за этот разговор ему будет завтра стыдно, что нечестно быть трезвой, когда он выпил, и…
— Шторы задерни, а, — просит чуть хрипло. — Сидим как на витрине…
Я спрыгиваю с табуретки, задергиваю как могу быстро, — пусть не видит подоконника, пусть про елку забудет!
Но нет, подходит ко мне, смотрит на занавески — и ясно, видит не их.
Ну черт возьми.
— Дина наряжала, еще лифчик свой туда вешала…
Мне хочется вдарить по подоконнику кулаком.
Ну куда вы в меня пихаете все эти откровенности?! Нашли кому душу изливать, господи!
А жалость подступает опять — вот-вот с головой захлестнет; воздух заряжен искрами, заряжен чем-то — звон, взрыв, осколки по полу…
Хочется зашипеть.
К черту!
И я срываю штору — трещит ткань. Вешать теперь полдня — ну а сколько воздуху-то звенеть.
— Это что?
Андрей, ура, елки больше не видит, проснулся.
Голос, правда, ледышка, зато откровенничать не рвется.
— Это, — говорю спокойно, — я вам штору сорвала.
Специально.
И вот тут Андрей смеется — первый раз вижу.
Смеется и качает головой — ну даешь, ну дае-е-ешь!
— Ну ты даешь, Катерина Арсеньева.
Андрей садится, я аккуратно кладу штору на пол и думаю, есть ли в этом доме стремянка.
* * *
Я просыпаюсь оттого, что кто-то хлопает дверью ванной.
Минуту лежу неподвижно, смотрю в потолок, жду вчерашний день.
Не помню ничего; приди кому охота, он мог бы сейчас подсунуть мне совсем другое вчера, и я бы не заметила подмены.
Потом всплывает: оторванная штора, смеющийся Андрей, — и по жилам разливается чувство правильности. Я встаю, иду на кухню и в коридоре натыкаюсь на Сережку.
Гос-споди, чудище, что с тобой? Бледный, хмурый, нескладный какой-то, волосы всколочены.
— Доброе утро, — говорю с сомнением.
Брат смотрит на меня мутными глазами, шелестит, будто в горле пересохло:
— Доброе утро.
И уходит в комнату, шлепая по кафелю босыми ногами.
Я вваливаюсь в кухню.
— Ма-а-ам!
Мама сидит на стуле, чуть сгорбившись, пьет чай.
— А?
— Мам, он это что?
— Сережка? Да плохо ему!
Тон у мамы обвиняющий, будто я виновата; черт.
Она им только в крайних случаях говорит.
Ла-адно, не поддаемся панике, говорим спокойно.
— В чем это выражается?
Мама отвечает про тошноту и температуру, а я трясу головой. Это надо же было так похоже на Андрея сказать!
С кем поведешься…
Я не очень замечаю, как оказываюсь за партой.
Я думаю про Сережку — с чего ломает брата моего, ну, что это?
«У него уже давно так, это ты все шастаешь где-то и не видишь».
Ну да, к Андрею вот в гости шастаю, себя теряю — а дома такое.
Мурчишь чужих мужиков, а братья страдают. Но откуда я знала!..
Телефон разражается вибрацией: Андрей.
«Перчатки не желаешь забрать?»
А, то есть я их у него забыла — но какая разница.
«Не сейчас», — отвечаю тускло, без точки, и телефон выключаю.
Очень старательно ищу площадь криволинейной трапеции, но нахожу все равно не то. Надо было вычитать не из нижней площади верхнюю, а из общей нижнюю, и я, в общем-то, все понимаю, но тут звенит звонок.
Я взваливаю на плечо сумку и выхожу в коридор.
Телефон вибрирует так долго, что я прислоняюсь к стене, сумку скидываю.
«А.С».
Ну коне-е-ечно, взволновался!..
— Здравствуйте, — успеваю вперед, — я-сейчас-не-могу-говорить-простите.
— Голос сел?
— Не кричите на меня, пожалуйста.
— Я кричу?
— Отстаньте, пожалуйста, у меня брат болеет, я сейчас не могу нормально разговаривать.
В трубке заминка, шорох.
Я в первый раз представляю, где он там. Может, переговоры у него, партнеров важных толпа, может, в кабинете сидит, отчеты просматривает. Занят же, работает — но отвечает всегда сразу, а я?..
— Простите, — говорю, кашляю, и мой хрип тонет в его «извини, Катерина».
Фыркаю.
— Чем болеет?
— Оно вам важно?
— Иначе бы не спрашивал. Чем болеет?
— Да фиг его знает, чем!
Я стою все у той же стенки, повышаю голос.
— Слушай, Катерина, я тебя смогу встретить ровно в три.
— Сегодня?
— Сегодня.
Ровно в три часа я спускаюсь в холл. Андрей сидит на скамейке, читает газету — первый раз я вижу его в очках.
— Ну здравствуй.
— Здравствуйте.
Школьный вахтер хмурится непонимающе, но мне еще никогда в жизни не было настолько плевать на школьных вахтеров.
Я сажусь рядом с Андреем, смотрю в лицо — и хочу сбежать. Не хмарь уже — усталость каменная, обреченность, — не размурчишь никак, самой бы ноги унести.
Но я сижу на месте.
— Дай телефон, пожалуйста.
— Мобильник вам мой нужен?
— Именно.
Я жму на нужные кнопки:
— Вот, он теперь живой и послушный.
— Превосходно.
И раз-раз-раз — жмет тоже, попадает как-то, а пальцы ведь у него не тонкие.
Я смотрю из-за плеча. «Меню» — «контакты»…
— Вы что делаете?!
Я даже не знаю, что сказать, зачем-то пытаюсь телефон выхватить, пальцы у Андрея стальные, но я упорная.
— Э-э-э!
Вахтеру, видно, тоже больше нечего сказать, но нам хватает. Андрей оправляет пиджак, я — волосы, и мы сидим чинно.
Обычно я так с Сережкой вожусь, разнимает — мама.
— Это вот что было? — я ошарашена и потому наглая.
— Тебе объяснить?
— Да.
— Тебе точно надо это объяснять?
— Точно!
— Тебе ведь труднее будет с этим знанием, Катерина, — смотрит сочувственно и виновато.
Виновато. Он. На меня.
Отлично.
— Точно хочешь знать?
— Скажите уже, — бурчу, — перемена короткая!
А сердце о ребра хыдыщ-щ, хыдыщ-щ, хыды-щ-щ.
Чего оно такое большое-то — всю меня заняло!
— Скажите, а, пока я тут не грохнулась.
— Дело в том, что я тебя выдумал.
— Что-о? — спрашиваю по инерции, а оно понялось уже, захочешь — не отгородишься.
Вот почему.
Вот почему я не могу его не слушаться.
Вот почему он про меня все знает.
Вот почему эта дрожь от взгляда, вот почему бесилась!
— Ну, жива? Нормально воспринимаешь информацию?
Киваю. У меня опять все обрушилось.
Погодите.
— А мама?
— Что мама?
— Семья моя — она настоящая? Как вообще…
— Смотри, — смотрит снизу вверх, господи, а голос ба-архатный, — я тебя выдумал вот такой. Семнадцатилетней, очень легкой. Ну, мало ли, пришел образ, я удивился, из головы выбросил.
А ты воплотилась.
Но ты же не могла без прошлого — и вот оно у тебя стало. Ты не могла без семьи — и вот она у тебя тоже стала. Все это было заложено в том образе, который я тогда увидел, — заложено было, но раскрутилось уже само, без меня.
Понимаешь? Не теряешь нить, Катерина?
Нет, киваю отрешенно, не теряю. Звенит звонок, и мне кажется, я сейчас точно свалюсь, — звуки бьют по темени.
Холл залит электрическим светом; я зажмуриваюсь.
А Андрей продолжает — быстро, опять чуть хрипло:
— Скажем, если бы у тебя плохая семья была, ты улыбалась бы не так. Не было бы семьи — вообще другой расклад. Все заложено в образе, но процесс пошел сам.
Некоторым выдумкам только волю дай воплотиться…
— И что, сколько нас таких?
— Придуманных? Мало. Не все могут воплощать — да я сам не верил.
Сказали как-то: дескать, воля сильная, чувства подавляешь часто, — смесь опасная, думай осторожней. Инна и сказала, помнишь ее?..
Не верил — не верил, — потом ты в метро.
— Вы поэтому мне столько вопросов задавали?.. А…
Он перебивает:
— Бабушки-дедушки есть у тебя?
— Нету.
— Во-от, вот поэтому и нету — не до начала же времен твоему прошлому разматываться! И прабабушек-прадедушек небось не помнит никто, как звали?
— Но бабушку Таню я же помню! — возражаю из упрямства, думаю: сва-люсь сей-час.
— Мало ли, что помнишь, воспоминания — такое дело…
Андрей замолкает — а мне бы собрать себя как-нибудь. Я думаю, не дать ли себе пощечину, но вахтер никуда не делся..
— М-м-м, — трясу головой, — знаете, я сейчас усну, кажется.
— Телефон-то возьми, «усну»…
Я беру, пялюсь в экран.
«“А.С.” — удалить контакт?»
— Соглашайся.
И вот тут-то я вскидываюсь, и сна нет как нет.
— Вы зачем решили свалить? Вам стыдно стало?
— Почему стыдно?
Андрей недоумевает, и правильно недоумевает, вообще-то, но кто виноват, что меня несет. Сам же и виноват, сам придумывал, ха!
— Стыдно, стыдно, стыдно! Вы же из любопытства, ткнули палкой и смотрите, что будет! Как лягушку!!!
Я думаю, что «лягушка» его добьет, но нет, он не стыдится, не бесится даже. А я тяну, на грани уже, голосом не своим:
— База-а-аров…
И смеюсь. И думаю, что пора б ему мне врезать.
— У кого брат болеет?
Я застываю. Действительно, зачем по лицу, когда слова есть.
— Слушаешь?
Киваю покаянно.
— Выдумке нельзя подолгу находиться рядом с создателем. От этого страдает он сам, страдает выдумка — но это еще ладно бы, не критично, как ты выражаешься.
Я вспоминаю белизну, кровь из носа — отлично. Не критично, значит.
— Не в этом суть, — опять мое. — Сильнее всего достается тем, кто выдумку пытается формировать.
Че-е, — растекается в голове пятно и так и остается; тупо смотрю на Андрея.
— Брат твой тебя подгонял под свои стандарты? Младшая сестренка должна выглядеть так-то и вести себя так-то?
О да-а, он ли не подгонял, он хуже, чем родители, подгонял.
Не езди туда, почему не дома, не пускайте ее, она там напьется.
— Ну вот. А когда я рядом, наши представления о тебе схлестываются.
Брат проигрывает, ему плохо — поняла?
Тон — «отвяжись уже, девочка».
— Поняла, но контакт зачем…
— Ты хочешь, чтоб его так дальше ломало?
И вот тут до меня доходит.
Я сижу на скамейке и даже не могу поднять рук, чтобы потереть виски.
— И… — сжимается горло, — и навсегда?
— И навсегда, — смотрит опять с сочувствием, черт, да ему самому грустно; слезы пиджаком школьным утираются плохо.
— А если только виртуально?
— А оно тебе надо?
— Ну а видеться раз в месяц?!
— Надо оно тебе, Катя?
Я трясусь уже совсем, господи, желе, позорище.
Мне не надо. Мне его каждый день надо.
— Вы зачем вообще это все затеяли? Чтоб… так…
— А я знал, что у тебя брат есть?
— Мы сидим с вами и ругаемся, как придурки!
— Придурки, — кивает.
Молчим, шмыгаю носом.
— Я в тебя столько слез не закладывал, — шутит, а в глазах все видно же. — Инна мне в тот раз и говорила, чтоб перестал тебя баламутить, пока не поздно. Как знала, что так аукнется…
— А я думала, вы из-за жены тогда…
— Из-за жены… — передразнивает, фыркает.
Прижаться б сейчас, чтоб рядом-рядом, чтобы… Че-ерт.
— Вы зачем тогда были в метро?
— А?
— У вас машина же!
— На спор, — чуть улыбается, опять, последний раз ловлю, — с шофером машины как раз.
И молчим. Время уходит — а мы молчим, ну!
— Спасибо вам, — я к нему не жмусь, я встаю, я сильная.
— Спасибо, что выдумали.
— Не стоит.
Ну как еще, я думала, он ответит?!
Идиоты, идиоты разрабатывали все эти законы, выдумке хорошо с создателем, выдумка только и может с ним!
Да и создателю с выдумкой тоже…
Беру сумку — громыхает в пенале, лямки — в плечо, у-у-у, сволочь, ненавижу.
— Удачи.
Вот это бы я не в карман, я бы это к сердцу, крестика вместо.
— До свидания.
Я так просто не сдаюсь.
