Трилогия
Книга первая
Вкус запретного плода
На следующий день он снова вернулся домой пораньше. Приготовившись, встал под канал, закрыл глаза и начал покачиваться в такт музыке, пронизывающей душу. Перед глазами прошли воспоминания детства, бережно хранимые в памяти.
В доме ослепительно светло. Салават лежит в колыбели. Он чувствует легкость и негу во всем теле. Но чуть погодя ему становится одиноко. Потому что хочется прижаться к матери, спящей на топчане…
Салават в той же люльке. Каждый, кто входит в дом, радостно улыбается и сжимает ему нос, шутливо приговаривая:«Курносый!» А Салавату это не нравится…
Много-много лет спустя мать призналась: «В младенчестве ты был слишком курносым. Мы с соседками сжимали тебе нос и придали-таки нормальную ему форму».
Вот Салават сидит у окна, наблюдая за мальчишками, с шумом и гвалтом играющими на улице. День ясный, погожий. В большой луже плавают льдинки. Один мальчик нагнулся, поднял стекляшку льда, и она ярко засверкала под лучами солнца. Он попробовал льдинку на вкус, нахмурился и выбросил. Затем приметив Салавата, подошел к окну, поглядел немного и с возгласом «Та-а!» скорчил рожицу…
На следующий день и Салавата вывели на улицу. Мама отвлеклась на что-то, а он прямиком прошлепал по луже. Прохладная вода, приятно охлаждая ноги, просочилась сквозь ботинки…
Когда дни совсем потеплели, перед домом зазеленела трава, зацвели одуванчики. Салават вышел на улицу и, увидев маленьких гусят цвета солнца, просто обомлел. Гусята беспрестанно пищали и старательно щипали травку. Они показались ему удивительно красивыми. Папаша-гусь, вне себя от радости, плясал на старом подносе с зерном. Крохотные солнечные комочки заворожили Салавата. Он сам не заметил, как очутился рядом с гусятами и потянулся к ним. Увидев это, гусак тут же забыл про танец, распростер крылья, вытянул длинную шею и, громко гогоча, яростно набросился на него. Полуторагодовалому Салавату он показался огромным и страшным зверем. Гусак исклевал до крови лицо, шею и руки Салавата. А он не мог противостоять или убежать. Хорошо еще, выбежала из дома бабушка и вырвала его у свирепого гусака…
Как только следы от гусиного клюва немного зажили, Салават снова выбрался на улицу. Погуляв по подворью, зашел в чулан и остолбенел — там лежал гусенок! Смерть птенца, так похожего на живой комочек солнца, потрясла Салавата. Как же так? Ведь он только вчера с радостным писком клевал зеленую травку! Жалея бедного гусенка, он с плачем побежал домой.
У Салавата есть друг по имени Гали. Мальчишки постарше кличут его Бэлиш, а отец величает Гали-батыр. Когда они подружились, Гали еще не ходил. Салават его научил ходить. Вот они вдвоем играют во дворе.
— А я петь научился! — делится радостью Салават. — Вот послушай: ля-ля-ля, ля-ля-ля… Давай и тебя научу, повторяй за мной: ля-ля-ля…
— Ля-ля-ля, — повторяет Гали, но у него получается плохо, будто во рту каша варится.
— Ладно, не пой, раз не умеешь, — останавливает его Салават.
Другу это не нравится.
— Зато я мателиться умею!
— Ну-ка, как?
— Вот так: мать твою! — Гали с торжествующим видом скалит зубы. — От папы слысал. Он вчела пьяный плисол.
Салават задумался: выходит, папы — это такие дяденьки, которые ходят пьяные и матерятся? Он еще не видел своего отца. Но хорошо помнит, как бабушка похлопала его по спине и сказала: «Из-за распутного папаши еще до рождения остался ты безотцовщиной, дитя мое».
Вскоре Салават впервые увидел отца. Мать обливала его водой на каменном крыльце перед чуланом. Ему было зябко, поэтому это занятие ему явно не нравилось. Салават до сих пор помнит легкую прохладу того летнего вечера, свежесть воздуха и какой-то негромкий гул вокруг.
Наконец мать подхватила его и занесла домой. Салават вырвался из ее рук, спрятался под топчан и начал дразниться: «Кунакяс! Кунакяс!» Это было мамино прозвище. Позже он узнал, что из-за полноты в детстве бабушка ласково называла ее «коренастенькая, как бочонок, — кунакяс». Кое-кто это услышал, так и прилепилось прозвище к матери.
И тут в дом кто-то вошел. Мать обернулась посмотреть, кто там, а потом позвала Салавата:
— Выходи, тебя пришел повидать отец.
Салават, припомнив слова друга Гали, испытующе поглядел из-под топчана на вошедшего. Он понравился ему: не пьяный, не матерится… Заметив прикрепленную к отцовскому пиджаку блестящую штуку, уставился на нее. Отец взял его на руки, приласкал, а Салават все не отводил глаз от блестящей вещицы.
Позднее мать объяснила, что приглянувшая ему блестяшка — это значок «Дружба». Когда отец ушел, она спросила:
— Ты хочешь, чтобы папа приходил снова?
— Пусть приходит. — Салават представил себе красивый значок и подумал про себя: «Так вот они оказывается какие, папы…»
Солнечный летний день. Ласково веет теплый ветер. Они идут втроем по проселочной дороге. Недавно мама вышла замуж, и отчим Шагидулла забирает их в свой аул. Салавату четыре с половиной года, он еще не ходит пешком так далеко, ему тяжеловато.
— Путь недалекий, всего восемь верст, — успокаивает отчим. Чтобы подбодрить Салавата, показывает рукой на высокую гору: — Смотри, это Шахтау.
Салават изумленно смотрит на Шахтау. Он еще никогда не видел такой высоченной горы. Вот это да! А на горе ездят маленькие игрушечные машинки.
— Там ездят игрушечные машинки! — обрадовался Салават.
— Это настоящие машины — БелАЗы, они возят камни Шахтау в город, — объясняет Шагидулла-атай.
— Настоящие машины бывают большие, — недоверчиво возразил Салават.
— Эти машины тоже огромные, каждый по шестьдесят тонн. Просто они очень высоко, вот и кажутся игрушечными.
Салават был в восторге, хотя разумом пока не мог воспринять слова Шагидуллы-атая.
— Ладно, надо торопиться домой. — Отчим посадил его на плечи и зашагал вперед.
Салавату эта дорога показалась бесконечно долгой. Наконец они добрались. Перед тем как войти в дом, мама научила его:
— Улым, тут нас встретит одна бабушка. Как только зайдем, ты подойди к ней и поздоровайся, скажи: «Здравствуй, олясэй!», хорошо?
— У меня же есть олясэй, она осталась в нашем ауле, — возразил Салават.
— Ну да. Но тебе же не трудно сказать «здравствуй, олясэй», пусть здесь будет еще одна бабушка.
Салават кивнул в знак согласия. Зайдя в дом, он протопал прямиком к встречавшей их пожилой женщине и сказал:
— Здравствуй, олясэй!
Пожилая женщина с некоторым удивлением посмотрела на него:
— Я же тебе не олясэй…
Не очень приветливо встретила их бабушка Уммикамал, но вскоре приняла Салавата: потчевала вкусненьким, парила и мыла в бане, водила в гости в соседний аул к дочери. У нее были родные внуки и внучки, но Салавата она любила больше.
Отчим тоже относился к нему как к родному: всюду водил с собой, мастерил ему свистульки и деревянные игрушки. Приляжет днем после трудов отдохнуть — Салават тут как тут. Однако мать предупредила: начнет Шагидулла-атай биться в конвульсиях — сразу отойди от него, чтобы он в припадке нечаянно не задушил тебя. Он при приступах эпилепсии не помнил себя, дергался и корчился, пускал изо рта белую пену. Припадки могли случиться с ним в любое время и в любом месте.
Как-то это произошло с отчимом во время купания. Он задергал руками-ногами и начал тонуть. Детвора с визгом ринулась на берег. А выбравшись, принялись смеяться, показывая пальцем на барахтающегося на мелководье Шагидуллу-атая. А пятилетний Салават, не зная как помочь отчиму, с плачем метался на берегу. Наконец парнишка постарше отделился от толпы зевак, неспешно вошел в воду и вытащил Шагидуллу-атая. Чуть отлежавшегося отчима вырвало водой, затем он пришел в себя.
Ослепительно ясный день. Отчим с Салаватом, взявшись за руки, идут на конный двор. Им нужна лошадь, чтобы съездить за сеном. У Салавата приподнятое настроение, ведь он обожает лошадей. Мечтает, что когда-нибудь и у них появится собственный конь.
— Шагидулла-атай, а когда мы возьмем лошадь?
— За ней и идем…
— Нет, когда у нас будет своя коняшка?
— Государство не разрешает держать лошадей.
— А почему?
— Кто его знает…
Салавату пришла в голову отличная мысль, и он обрадованно выпалил:
— Тогда купим маленького жеребенка!
— Жеребенка тоже нельзя…
Салават задумался, представил себе государство в виде злобного старика, грозящего всем пальцем. Затем спросил:
— А мы сейчас возьмем рыжую лошадь или вороную?
— Какую дадут, ту и возьмем.
Но конюхи отказали Шагидулле-атаю. Отчиму это не понравилось, не таков он был, чтобы отступаться от задуманного. Подумав немного, сказал:
— Значит, нет для меня рабочей лошади? Тогда запрягу вороного жеребца бригадира! — Отчим решительно зашагал в конюшню.
Конюхи испуганно всплеснули руками, побежали к нему, окружили:
— Не вздумай тронуть вороного, бригадир из нас душу вытрясет!
— Бригадир не бай какой-нибудь, не ему одному на вороном гарцевать!
Конюхи схватили его за руки, но Шагидулла-атай рассердился и вмиг расшвырял их. Больно вспыльчив он нравом: чуть что не по нему — сразу сжимал кулаки.
Тут появился бригадир колхоза Амир-агай. Он — огромный человек с багровым лицом и тяжелым взглядом, сильно смахивающий на быка.
— Ты зачем их бьешь?! — Амир-агай потянулся, чтобы схватить Шагидуллу-атая за ворот, но получил такой удар, от которого грохнулся оземь.
— Сейчас же прекрати драться, я милицию вызову! — закричал невесть откуда взявшийся председатель сельсовета Миннигали-агай.
В ответ отчим ударил его наотмашь. Представитель местной власти смешно кувыркнулся. Тут все разом — человек десять — с руганью и грубыми окриками набросились на него. Но один за другим, будто резиновые мячи, отлетали от разящих кулаков Шагидуллы-атая. Нападающих становилось все больше, шума громче, тем не менее никак не могли управиться с ним. Войдя в раж, отчим лупил противников без всякой пощады. Салавата тоже охватил дикий азарт: размахивая маленькими кулачками, он смешно носился среди дерущихся со свирепым лицом, выкрикивая что-то, но его никто не слышал.
Пронзительно просигналив, подъехала машина УАЗ, и из нее выскочили четыре милиционера. Они подбежали к Шагидулле-атаю, один из них сказал ему:
— Рамазанов, ты почему нарушаешь порядок? Вон рука уже в крови. Ну-ка, покажи…
— Вот. — Отчим доверчиво протянул руки, и милиционер заученным движением мгновенно надел на него наручники.
— Ах, вот ты как! — Шагидулла-атай прямо в наручниках начал драться с милиционерами.
Бригадир, сельсоветчик и конюхи бросились им на выручку. Однако даже всей толпой не смогли запихнуть Шагидуллу-атая в уазик.
Салават в слезах метался рядом, но ничем не мог помочь отчиму.
— Принесите аркан! — заорал бригадир.
Один из конюхов подбежал с арканом. Шагидуллу-атая повязали, только все равно не смогли затолкать в машину. Не имея возможности пошевелить руками-ногами, он бодался головой и кусался.
Принесли еще один аркан, полностью его запеленали и всей толпой забросили в кузов грузовика. В кабину сел председатель сельсовета, и машина тронулась. За ними поехал УАЗ с милиционерами.
А зареванный Салават побежал за поднявшими серую пыль машинами.
* * *
Мать рассказывала позже, что Шагидуллу-атая тогда посадили в городскую тюрьму. На семнадцатый день отсидки, когда он избивал надзирателей, с ним случился приступ. Выявив эпилепсию, его отправили в уфимскую психбольницу.
Отчим вернулся домой через два месяца. Хоть и среднего роста, он был плотного телосложения, а теперь еще больше пополнел.
— Казенная еда тебе на пользу пошла, — заметила мать.
Отчим с улыбкой ответил:
— Девяносто шесть кило набрал на дармовых пайках.
После этих воспоминаний почему-то перед глазами Салавата на миг возникла бутылка водки, и мысли потекли в другом направлении: «Почему я так шалею от выпивки? Еще в старших классах, лишь начиная пробовать спиртное на дружеских сборищах, я после этого всегда буйствовал напропалую. Хмель будил дремлющую глубоко в подсознании агрессию, толкал на бессмысленные драки. А на другой день так было погано на душе от того, что кого-то несправедливо обидел! Значит, нельзя мне пить. Надо было уже тогда сделать этот вывод…
А как я сумасбродил на проводах в армию Наиля по кличке Комиссар? Ударил в лицо спокойно игравшего на гармошке Ильдара так, что инструмент выпал у него из рук. Саданул в челюсть заступившемуся за него Камилю. Еще кто-то попытался было образумить меня, но получил удар ногой со свирепым криком “Киай!”. Увидев, что я будто с цепи сорвался, парни постарше собрались в кучку и горячо о чем-то заговорили. Разумеется, они были правы: я поднял руку на тех, кто старше, теперь они собираются наказать меня. Я нащупал в кармане складной нож-“лисичку”. Тут подошел друг мой Рафис и предупредил, что старшие парни намерены разобраться со мной. А я, глупец, ни с того ни с сего ударил лучшего друга. Известный на весь аул драчун Рафис тут же дал мне отпор — грохнул об забор. Я обнял его: наконец-то нашелся тот, кто оказал мне достойное сопротивление. Рафис слабее меня физически, хоть и старше на год. Но мне и в голову не приходило затеять с ним потасовку. Просто сам не заметил, как ударил сгоряча. Ведь мы дружим с пятилетнего возраста. Правда, бились мы с ним многократно в боксерских перчатках. Но это же не в счет. Рафис не так силен, но поразительно ловок, бесстрашен и крепок духом. Он никого не боялся, в драках всегда побеждал. Был яростен и стремителен, как рысь.
Прошедшие армию старшие парни посмотрели на нас исподлобья, но не стали связываться. По правде говоря, зная о воинственном нраве Рафиса и его родных братьев, а меня считая опасным городским жуликом, они нас побаивались.
А что я вытворял, когда на рассвете поехали провожать Наиля в город! Семнадцатилетний салага, я ходил по вокзальной площади, полной народа, размахивая “лисичкой”. А ведь там, в сторонке, стояли в ряд десятки милицейских машин. Как так получилось, что блюстители порядка не заметили меня? Кабы увидели — несдобровать бы мне тогда…
В тот раз я особо распоясался от беспрестанной боли в душе: недавно потерял свою первую любовь, в которой просто души не чаял. Бросила меня Земфира, и смысл моей жизни улетучился, как утренний туман. Потому я решил для себя: погасло мое солнце, не видать мне счастья без нее. Значит, никуда не стоит стремиться, остается плыть по течению, пить, курить и лезть на рожон…
В бестолковой юности много было выходок, не вмещающихся в рамки закона. Хорошо еще, что не угодил за решетку. Ведь некоторые из друзей загремели в тюрьму. Несколько сверстников, попав туда, не смогли выйти на свободу, там и сгинули. А меня же некая сила оберегала всегда. Аллах берег. Это я понял лишь многие годы спустя.
О Всемилостивый, спасибо Тебе за все…
Прочитал где-то, что Вселенная — безграничное информационно-энергетическое пространство. Может быть, в нем прошлое, настоящее и будущее находятся одновременно? Жаль, многого не знаю. Вернее, совершенно не смыслю в этих тонких и сложных материях. Как мне кажется, кое-что понимаю интуитивно. Для получения настоящих познаний необходимы чистота сердца и развитие духа.
Насколько же я запятнал душу за последние годы! Проводя драгоценное время в объятиях чужих женщин, общаясь с дельцами, чиновниками, милиционерами и рэкетирами, скандаля и ругаясь, поистрепался и огрубел. Увы, в нашем обществе пока не получается добыть для семьи теплого места под солнцем, не показав клыки и когти. Живя среди волков, приходится выть по-волчьи. Как бы мне хотелось скорее очиститься от этой наносной грязи и прийти к покаянию.
Что же со мной происходит? Набираюсь жизненного опыта, необходимого, как воздух, творческому человеку, или иду по ложному пути? Пишут, что Всевышний предоставил человеку право выбора: делай, что хочешь, но за все будешь отвечать. Об этом можно было бы написать картину “Распутник”. Быть может, я создам произведение, которое станет предупреждением людям в нашу эпоху вседозволенности.
Как же чиста была моя душа, как светлы были чувства, как высоки были помыслы, когда я жил в ауле после университета! Охваченный эйфорией чудесной стихии творчества, испытывая высочайшее наслаждение, я вдохновенно писал картины. Испытаю ли я вновь такие же сильные и тонкие переживания, такой же расцвет духа и счастье творчества, как тогда? И что бы со мной сталось тогда в госпитале, если б не начал писать афганские этюды?
Всемилостивый, прошу, не лишай меня счастья творить!
Помоги воплотить в жизнь мою мечту — построить в родном ауле мечеть. Если я сумею достичь этой цели, то в память бабушки Гульфаризы дам мечети ее имя. Хорошим человеком она была, пусть земля ей будет пухом, а душа пребудет в раю…
Хочу помогать детям-сиротам. Не ожидая взамен ни благодарности, ни похвалы, буду делать как можно больше добра. А самое главное — я должен начать писать. О Всевышний, помоги мне возвратиться к творчеству!»
Внезапно Салавата, медленно покачивающегося в такт музыке, снова начала трясти неведомая сила. Промучившись около двадцати минут, он увидел возникших перед собой давних предков, скачущих на горячих конях с саблями наголо на царских солдат. Мчавшийся впереди войска на белом коне отважный всадник показался ему знакомым и близким человеком. Вскоре воины пропали из виду. Затем перед его взором предстала другая картина: младенец в колыбели, качающейся на разлапистой ветке дерева.
* * *
Сегодня у Лилит много посетителей. Ей пришлось разделить людей на три группы и проводить сеансы по очереди. Когда все ушли, она поставила под каналы Салавата.
Он постоял немного с закрытыми глазами, покачиваясь под музыку, затем его заставили долго вращать правой рукой справа налево. Потом вытянутую вперед правую руку начали каким-то образом обрабатывать. Салават воспринял это как очищение.
Некоторое время спустя перед его мысленным взором предстало перо. Когда оно исчезло, Салават стал непроизвольно двигаться: руки медленно поднимались вверх и опускались. Вот он с поднятыми руками сильно откинулся назад и стал «смотреть» закрытыми глазами вверх. Чуть погодя невольно наклонился.
Долго постояв с опущенной головой, он снова выпрямился, и перед ним, озаряя все вокруг, дважды промелькнула огромная золотая птица. Увидев ее третий раз, Салават понял — это птица счастья Хумай, и душу объяло чувство радости. Он вспомнил прочитанное: увидеть хотя бы тень птицы Хумай — огромное счастье. Такая удача выпадает лишь редким счастливцам. Потом его заставили трижды произнести «аминь» и выполнить упражнения из йоги. Затем понудили медленно встать на колени и припасть лбом к полу. Салават обратился с мольбой к Богу: «О Всемилостивый, прошу, прости мне мои прегрешения, совершенные с умыслом и без умысла! Безгранично благодарю Тебя за милосердие ко мне. Даруй счастье моей семье и детям. Сделай так, чтобы открывшиеся в Лилит способности были к добру. Избавь мой народ от пьянства и других мерзостей, освети их души лучами веры и выведи на праведный путь! Помоги мне не сбиться с найденного прямого пути, даруй твердость духа, силу и разум, дозволь очиститься с помощью этих каналов от грехов, утвердиться в вере, делать людям больше добра и прожить на белом свете с честью и достоинством!
Дай возможность служить Тебе своим творчеством, дозволь внести вклад в возвращение людей к добру и вере. Прошу, помоги мне развить дух и стать ближе в Тебе!»
После окончания сеанса они долго говорили с Лилит. Несмотря на усталость, жена тоже испытывала волнение.
— Сегодня было много информации свыше. Самое важное, что, поставив на колени, тебя заставили покаяться. Показали и толпу голых женщин, твоих бывших любовниц. Каждая из них пробежала по тебе, топча ногами. А ты руками разверз грязь и вырвался к свету. Сказали, что будем вместе и на том свете… Еще вот что показали: стоишь ты с лавровым венком на голове возле множества картин и рядов книг, держа в руках перо. Ты — духовный лидер своего народа. Сверху посыпались золотые монеты, символизирующие, что к нам придет богатство. Однако надо его выдержать достойно. — Лилит задумалась.
Лицо Салавата посветлело:
— Да, сегодняшний сеанс был удивительным, чудесным, полным глубокого смысла. Лишь бы указанные мне знаки исполнились, пусть они будут к добру. А может, это и есть посвящение?
— Нет, тебе еще следует хорошенько очиститься.
Салават поделился радостью:
— Я видел птицу Хумай!
Лилит тоже обрадовалась:
— Дай-то Бог, ведь птицу счастья могут увидеть лишь избранные Всевышним люди.
— Если то, что нам показали, правда, то мы счастливые, — произнес Салават, все еще не смея поверить в близкую возможность счастья.
— Ну конечно правда! — убежденно подхватила Лилит. Она всегда была уверена в себе и никогда не сомневалась в своей правоте. — Да, чуть не забыла! Когда я мысленно сказала: «Спасибо, что пытаетесь сделать из моего мужа человека», мне телепатически ответили: «Наоборот, мы избавляем его от человеческого…»
Слова Лилит потрясли Салавата. Это был серьезный выпад против всего человечества. Справедлив ли он? Как ни крути, есть в нем доля правды: прогресс идет семимильными шагами, а мы не становимся лучше. Уже близится конец мира, а люди все беспощаднее друг к другу…
Салават снова обратился с мольбой к Богу: «О Всевышний, я тоже представитель рода человеческого и по уши погряз в грехах. Кроме грехов, совершал и преступления: еще подростком несколько раз взламывал с приятелями торговые киоски. Очень нужны были деньги на кино и мороженое. Особенно на фильмы “Бродяга” и “Генералы песчаных карьеров”, которые мы пересматривали десятки раз. А в юности пили и хулиганили с друзьями. Самоутверждались. Став предпринимателем, я проводил сделки через фальшивые фирмы. Убегая от неподъемных налогов, хотел избежать банкротства. А на деле, получается, воровал. Да, в эпоху дикого бизнеса девяностых годов так поступало большинство предпринимателей. Стремясь расчистить для семьи теплое место под солнцем, не кормил ли я детей своих харамом, неправедно добытой пищей? Не даст ли потом этот харам ядовитые плоды? Как же быть? Пальцами шевельнешь — грех, за что ни возьмись — преступление…
К стыду своему, кроме законов людских, нарушал я и Твои повеления. Возможно, из ниспосланных через пророка Моисея десяти заповедей не нарушил лишь одну — “Не убий!”…
А Афганистан?.. Командиры втолковывали нам, что уничтожение врагов на войне не считается убийством, здесь — либо ты, либо тебя… Мы называли их “душманы”, “духи” или “моджахеды”. А были ли они врагами на самом деле?»
В памяти всплыло одно из афганских событий. Во время короткого привала дозорные приволокли в лагерь захваченного в плен душмана. Командир группы, рыжеволосый старшина Копытов, встретил их в бешенстве:
— Зачем нам понадобился этот дух?! — вскинулся он на солдат, брызжа слюной.
Салават растерянно ответил:
— Как вернемся, отправим в штаб, может, сообщит полезные сведения.
— Надо еще выжить… И как вы собираетесь таскать его с собой? А если он заорет и выдаст нас?
— Мы ему заткнули рот бинтами, — начал было оправдываться второй солдат, но старшина прошипел, выкатив глаза:
— Тьфу, тупые! Так и думал: пожалели чурку, не замочили… Ладно, хватит лясы точить! Кто взял этого душмана в плен?
— Салават! — простодушно выпалил тот солдат.
— Байгазин! Долбани его прикладом по башке, да столкни со скалы в пропасть. Не вздумай стрелять, душманы услышат…
Салават замешкался. Наконец сразу охрипшим голосом проговорил:
— Он же… пленный!
Старшина сверкнул глазами:
— Ну и что?! Нам теперь из-за него головами своими рисковать?! Байгазин, выполняй приказ!
Опешившие солдаты уставились на них.
— Он же пленный! — повторил Салават. У него внезапно пересохло в горле.
— Выполняй приказ! — Командир направил на него дуло автомата.
После тягостного молчания Салават твердо ответил:
— Не имеем права убивать пленного!
— Байгазин, не выполнишь команду — загремишь под трибунал! — Старшина Копытов от ярости закашлялся. Наконец смачно сплюнул и, прицелившись в Салавата, грозно предупредил: — Байгазин! Не повинуешься приказу, расстреляю тебя безо всякого трибунала! — Копытов хорошо понимал: не заставит подчиниться — уронит авторитет перед солдатами. Потому так и вскипел.
Салават тоже вышел из себя: обеими руками разорвав на груди тельняшку, уставился на Копытова налившимися кровью глазами и грозно зарычал:
— Думаешь, напугал?! На, стреляй!
Копытов, не отводя от него горящего лютой злобой взгляда, процедил:
— Не расстреляю, но под трибунал обязательно пойдешь! — Резко повернувшись, он с силой ударил пленного прикладом по голове и скомандовал: — Швырните в пропасть!
Солдаты поспешили сбросить дергающегося в предсмертных конвульсиях пленного со скалы. В этот момент послышались звуки выстрелов: их начал атаковать довольно большой отряд душманов.
— Дождались-таки… — Старшина грязно выругался и стал отдавать приказ за приказом: — Занять позицию! Приготовиться к бою! Огонь!
Мощный огонь вынудил душманов затаиться за камнями. Воспользовавшись краткой передышкой, Салават крикнул Копытову:
— Старшина! Уводи группу, я прикрою!
Копытов посмотрел на него с ненавистью и криво ухмыльнулся:
— Слушайте мою команду: открываем по врагу дружный огонь и уходим! Байгазин, остаешься в прикрытии!
После кратковременного обстрела душманов все, кроме Копытова, кто дружеским кивком, кто помахав рукой, попрощались с Салаватом, и группа покинула позицию. Почуяв, что огонь противника ослаб, душманы зашевелились, громкими окриками подбадривая друг друга, поднялись и пошли в атаку. Салават длинными очередями опустошил рожок, положил автомат рядом и начал метать гранаты. После взрывов, быстро схватив автомат, вставил новый рожок. Вдруг все перед ним вспыхнуло ярко-красным пламенем, мощная и горячая воздушная волна смахнула его с земли как пушинку и отбросила на голые камни.
В сознании Салавата снова заметались мысли: «Считается ли мое участие в афганском кровопролитии убийством? Нарушал ли я божественную заповедь “Не убий!” или нет?..
А ведь в детстве я был чист и безгрешен. Всевышний, молю, прости мне грехи мои тяжкие!»
Из закрытых глаз Салавата текли слезы.
* * *
На четвертый день подготовки к посвящению вновь пришлось весь день носиться с привычными для предпринимателя хлопотами.
Вернувшись домой лишь после девяти вечера, Салават быстро умылся и встал под канал. Сегодня над ним снова долго работали, заставив держать правую руку наполовину приподнятой. Рука порядком устала, но он терпел, понимая, что таким образом его очищают.
Вот он начал непроизвольно делать различные движения. Сегодняшние упражнения немного отличались от вчерашних. Обе руки сами собой завертелись с быстротой пропеллера. Время от времени в зажмуренные глаза бил свет, как от электросварки. В какой-то миг промелькнула бабушка Гульфариза. Потом снова пронеслись перед глазами события, связанные с Афганистаном.
…Салават очнулся в вертолете. Присмотревшись, увидел: руки и ноги как кровавое месиво — сломанная кость правого бедра прорвала не только плоть и кожу, но и хэбэшные штаны и вылезла наружу, левая нога была вывихнута у колена и неестественно вывернута, кисть левой руки повисла, как плеть. Но жуткая боль исходила не из разодранных конечностей, а с правой стороны спины.
— Воды-ы… — простонал Салават, облизнув пересохшие губы.
Ему дали глотнуть воды из фляжки и вкололи «наркотик войны» — промедол. Салават снова потерял сознание.
Когда очнулся, услышал противный гул. Наверное, от этого гудения и пришел в себя. С удивлением увидел, что его ногу сверлят обыкновенной электродрелью, даже дым идет. Заметив синеватый дымок, врач сбавил обороты машинки. А Салават попытался сморщить разодранный нос, почувствовав жженый запах, исходивший от задымившейся под воздействием сверла кости ноги. Оказалось, его успели привезти в отделение реанимации госпиталя. Продырявив ноги, продели сквозь них стальную проволоку и положили на вытяжку, чтобы поставить на место бедро с открытым переломом. Чтобы соединить расколотый таз (разрыв симфиза), нижнюю часть тела поместили в гамак. Сухожилия ног и нерв малой берцовой кости были разорваны. Из-за сильной боли в правой стороне спины он думал, что порвалась какая-то мышца, оказалось, поврежден позвоночный столб.
А еще были разодраны ноздри (к тому времени врачи успели их пришить), огненные осколки исполосовали ему лоб и обе щеки.
Салават провел первую ночь в полусне-полуяви в реанимации, изнывая от боли. Чуть забудется — и перед глазами встает человек с изуродованным до жути лицом, с закованными в кандалы руками и ногами. Он вроде бы далеко, и в то же время до него рукой подать. Ночью ему несколько раз кололи сильный наркотик, однако унять боли не смогли.
Врачи не сильно верили в выздоровление Салавата, но борьбу за его жизнь не прекращали: ему по шесть раз на дню ставили капельницы, кололи различные лекарства.
Пытаясь поставить на место бедренную кость, на его правую ногу навесили гирь на четырнадцать килограммов: ему показалось, что подошвы ног отрываются и горят огнем. Однако сломанную ногу вправить не удалось. Зато деформировали правую сторону расколовшегося пополам таза. В общем, наделали дел…
Раз уж не помер Салават, как прогнозировали здешние эскулапы, они решили от него избавиться. Подсуетились и отправили в ташкентский госпиталь.
— Что наделали, ветеринары?! — вышел из себя заведующий травматологией майор военно-медицинской службы Муфазал Галиевич Мухаметкулов, взглянув на рентгеновские снимки Салавата. — Правую часть тазовой конструкции вытянули вниз на пять сантиметров! — Он вытер выступивший на лбу пот.
Посовещавшись, военврачи пробуравили Салавату и левую ногу, на нее повесили гири, чтобы как-то выровнять смещенную конструкцию таза.
Через неделю лечащий военврач капитан Николай Михайлович Васильев, внимательно посмотрев новый рентгеновский снимок, обеспокоенно обратился к заведующему:
— Бедро никак не встает на место.
— Что предлагаешь?
— А если попробуем под общим наркозом потянуть и поставить бедренную кость вручную?
Заведующий отделением пожал плечами:
— Решай сам.
Первую операцию Салават перенес очень тяжело. Долго не приходил в сознание после общего наркоза, бредил. Ему снилось, будто он лежит в какой-то белой пещере. Рядом с ним возятся белолицые инопланетяне в белоснежных халатах. Вот один из них, держа пальцами обеих рук какую-то белую нить, начал протягивать ее сквозь голову Салавата. А сам без конца повторяет непонятное, режущее слух, отвратительное слово: батарабаракара, батарабаракара, батарабаракара… Кажется, оно звучало так. Вдруг Салават очутился, будто в трубе, внутри этой нити. В ней так душно и тесно! Но как бы ни было тяжко, он должен добраться до самого конца этого длиннющего и узкого тоннеля и выбраться из него. Собрав последние силы, он полз вперед. Мучился долго, но в конце концов выбрался наружу, освободился… На краткий миг Салават пришел в сознание. Губы и горло пересохли, язык прилип к небу. Так хотелось пить… Но нет сил отодрать язык от неба и попросить воды. Слава Всевышнему, к губам приложили намоченный кусок бинта. Эта влажная марля была для него как глоток воды зам-зам, протянутой изнемогавшему от жажды путнику в пустыне. Он вновь впал в забытье…
Когда Салават наконец очнулся, то не мог пошевелиться и открыть глаза. С огромным трудом повернул голову вправо — она, тяжелая, словно чугунная, загудела. С усилием разлепил веки и обомлел: потолок, стены, занавески, кровати, одеяла и подушки — все вокруг было ослепительно белым. Взглянул на свои руки — они тоже были белоснежными, словно сахар-рафинад.
Вскоре предметы приняли обычный вид. Но Салават сделал важное для себя открытие: оказывается, цвет смерти — белый. Он посмотрел на оперированную ногу — она опухла и стала как кадка. Вопросительно уставился на пришедшую сделать укол медсестру. Она кивнула:
— Да, Байгазин, плохи дела: неудачная получилась операция — не смогли вставить твою бедренную кость на место.
Вдруг Салават вскрикнул от острой боли, внезапно пронзившей все тело. Нечто, натянутое как тетива, будто оборвалось вдруг около паха и «выстрелило» до самого кончика ноги — будто ударило мощным разрядом электротока. Через несколько минут «выстрел» повторился. Вызвали врача. Николай Михайлович лишь пожал плечами:
— Похоже, мы потянули твою ногу сильнее чем нужно, задели нерв… — Врач не успел договорить, нерв снова «выстрелил», заставив Салавата оцепенеть от боли.
— И что, теперь этот нерв всю жизнь меня будет мучить?
— Успокойся, пройдет потихоньку…
Военврач велел вколоть Салавату морфий и вышел из палаты. Однако наркотик не помог, задетый нерв продолжал «постреливать» время от времени. И невозможно было предугадать, когда он шарахнет снова, причиняя нестерпимую боль. Салават нашел способ избавления от боли: разорвав полотенце на полосы, сплел веревку, обхватил ею ногу на уровне паха и взял концы в руку. Лишь только чувствовал, что нерв начинает «стрелять», мгновенно сжимал веревкой ногу и не давал «выстрелить».
Пролежав вот так, обуздывая нерв, двое суток, он наконец забылся беспокойным сном. И тут же привиделся человек с изувеченным лицом, закованный в кандалы. На этот раз он стоял на скалистом берегу бушующего моря и что-то кричал ему. Но Салават не мог расслышать слов из-за шума волн. Вскоре он пропал из виду, и вновь показался младенец в люльке, висящей на ветке дерева…
Сознание Салавата возвратилось в канал. Его снова заставили встать на колени и коснуться лбом пола. Он повторив вчерашние мольбы о прощении грехов, попросил и за маму. Затем, трижды произнеся «аминь», открыл глаза и сел на диван.
— Нынче опять кое-что сообщили, — начала Лилит. — Передали, что будут чистить, пока не придешь к полному покаянию. Предупреждают, что темные силы вновь попытаются сбить тебя с пути с помощью выпивки и распущенных женщин. Они всегда стараются препятствовать духовному росту людей, толкая их на грехи.
Когда я спросила: «Что будет, если он после покаяния опять погрязнет в грехах?», предупредили: «В таком случае потеряет все, что ему дорого, — тебя, детей и свой талант». Я ужаснулась столь жестокому наказанию, но мне ответили: «Избранным людям достается и кара суровая».
Во время сеанса перед тобой стоял белобородый старец в белых одеждах. Это знак, что тебя готовят к посвящению.
* * *
У российского коммерсанта почти нет выходных и праздников. Магазины нужно держать под ежедневным контролем. Стоит чуть ослабить вожжи — продавцы тут же норовят отбиться от рук.
Когда Салават беспробудно пил после семейных разборок из-за связи с Зульфией, дела его понесли значительный урон. После той сумятицы он с трудом восстановил бизнес.
Вот и сегодня, несмотря на воскресный день, он объехал магазины и, немного отдохнув, встал под канал.
Несколько минут слушал музыку. Затем стал непроизвольно двигаться. Чуть погодя плавно перешел к дыхательным упражнениям. Его заставляли дышать по-разному: делать по пять-шесть коротких и резких вдохов, а на седьмой раз — глубокий длинный вдох. Салават прежде где-то читал, что йоги и тибетские монахи тоже практикуют дыхательные упражнения.
Вот его мягко понудили выполнить упражнения на растяжку рук и ног, затем, начиная с плеч и груди, звонко похлопывать по всему телу ладонями. Потом заставили растирать руками все тело от макушки до пяток.
Немного погодя его заставили наклониться, и он стал имитировать, будто зачерпывает ладонью воду из родника и омывает ею лицо, голову, шею.
Выпрямившись, Салават приметил пылающий цветок, который потихоньку превратился в огонь. «Не огненный ли это цветок зороастризма?» Очень размыто показали Иисуса Христа, промелькнул образ Мариам-ана — Девы Марии.
Желая вновь увидеть птицу Хумай, Салават пытался ее представить. Но тщетно. Отчего-то заставили долго тереть руками шею в области горла. Салават истолковал это так: когда он путался с Зульфией, пристрастился к спиртному, — вот от этого его и лечат…
Заставив похлопать себя правой рукой по груди, дали намек на его некоторое тщеславие.
Похоже, сегодня был сеанс замечаний — несколько раз заставив его поводить ладонью по животу, покритиковали за излишний аппетит.
Салавата, конечно, не назовешь обжорой, да и полнотой он не страдает. Но, пожалуй, они знают лучше, на что указать. Что ни говори, нафс, жадность человеческая, тоже низменная страсть.
По поводу пищи он согласен с бабушкой Гульфаризой: каждый человек съест за свою жизнь столько, сколько предначертано. У каждого — свой ризык. Иссякнет предназначенная пища — человек уходит в иной мир.
Снова вспомнился госпиталь.
«Выстрелы» нерва наконец прекратились. Во время очередного обхода заведующий отделением задал Николаю Михайловичу вопрос:
— Как там Байгазин?
— Кисть руки восстанавливается, левое бедро потихоньку вытягиваем. Но до сих пор не можем вставить на место правую бедренную кость в области осколочного перелома, а время идет…
— Что предлагаешь?
— Надо сделать еще одну операцию — забить штырь в центр бедренной кости со стороны таза.
Подумав немного, заведующий согласился с лечащим врачом Салавата:
— Готовьте к операции.
Военврач дал отмашку медсестре:
— Возьмите общие анализы.
Через пару дней Николай Михайлович заявил Салавату:
— Штырь вбивать не будем, анализы плоховаты. — Внимательно посмотрев рентгеновские снимки, как бы утешая, добавил: — Ладно, не волнуйся, установим аппарат Илизарова и вставим кость на место.
Наверное, к лучшему, что не стали вбивать штырь. Уж очень сложна эта операция.
Установка аппарата Илизарова тоже оказалась делом нелегким. Салавата прикатили в операционный блок и уложили на стол, куда помещались лишь спина и голова. Под сломанный таз подвели конструкцию размером с велосипедное сиденье и привинтили ее. Широко раздвинув ноги, прикрепили стопы ремнями к специальным приспособлениям. Развели по сторонам руки и привязали. Ноги остались висеть в воздухе.
Вводя через капельницу наркоз в вену, врач-анестезиолог с целью оценки его самочувствия перекинулся с ним парой фраз:
— Как себя чувствуешь, Байгазин?
— Нормально.
— Ноги не болят?
— Нет, — ответил Салават и потерял сознание.
Когда очнулся, лампы на потолке показались тусклыми пятнами. Помаленьку они становились все отчетливее и стали в итоге ослепительно яркими. У Салавата дико устала спина, еще сильнее ныли кости таза. Не было мочи терпеть.
Попробовав подвигать руками и ногами, он вспомнил, что конечности связаны. Чуть приподняв голову, увидел: военврач Николай Михайлович с коллегой насквозь просверлили ногу электродрелью, пропустили через дырку спицу и стали крепить к корпусу аппарата Илизарова. Хирурги завинчивали гайки, будто заправские сантехники. С обоих пот тек ручьями. Салават поглядел на ногу, проткнутую спицами и напоминающую ежа, из груди его вырвался стон. Бросив на него быстрый взгляд, Николай Михайлович сказал напарнику:
— Чуток не успели, проснулся.
— Видать, анестезиолог пожалел наркоза, — ответил ему коллега.
Николай Михайлович обратился к Салавату:
— Как ты, Байгазин?
— Спина и таз устали сильно…
— Потерпи немного, скоро закончим работу. — Николай Михайлович продолжил еще резвее закручивать гайки.
Пролежав минут двадцать со стиснутыми зубами, Салават не вытерпел:
— Когда же закончите?
— Немного осталось. Терпи, солдат — генералом будешь. — Военврач повернулся к медсестре: — Вколоть промедол!
Укол немного облегчил боль.
Наконец Салавата отвезли в палату. Но какая-то деталь аппарата Илизарова больно уперлась в бедро, а область колена будто горела.
Николай Михайлович во время утреннего обхода почувствовал неладное и поинтересовался:
— Как самочувствие, Байгазин?
— Железяка давит ногу. А колено будто все горит.
Врач достал ключ и, заворачивая гайки, подправил аппарат. Затем специальной иглой начал касаться его правой ноги.
— Чувствуешь?
— Нет…
После установки аппарата Илизарова, хоть режь по живому, нога ничего не чувствует. Салават еще не понимает, чем это ему грозит, а капитан военно-медицинской службы пока старается не подавать виду.
Военврач вынул из ноги одну спицу аппарата. Но было поздно: нервы малоберцовой кости оказались крепко сжатыми между спицами и успели повредиться. Если нога потеряла чувствительность, то она не действует, а значит, можно остаться навсегда лежачим больным. Однако Салават не подозревал о нависшей угрозе.
Военврач Васильев считался способным врачом-травматологом, поставившим на ноги многих людей. Но обе операции подряд, сделанные Салавату, дали отрицательный результат. В его практике еще не было такого случая. Он десятки раз ворошил бумаги Салавата, тщательно, до рези в глазах, рассматривал и сравнивал рентгеновские снимки. Но сколько ни ломал голову, не мог выяснить причину неудач.
Салавату же становилось хуже день ото дня. Приподняли медсестры злополучную правую ногу — кожа на сгибе колена покраснела. Прикоснулись к ней щипцами с проспиртованным бинтом легонько — кожа тут же слезла. А задний подъем пятки уже лишился кожи, и виднелась кость. Эта напасть была смертельным врагом лежачих больных — пролежнем… Чем больше пролежней, тем быстрее больной может уйти в иной мир. Потому как организм выдыхается, тратя все силы на борьбу с ними. Недавно солдат из их палаты, весь в пролежнях, впал в уныние, перестал есть-пить, справлять нужду. Он все время лежал молча, глядя в потолок, а потом тихо умер.
Николай Михайлович был вконец озадачен: что за невезучий солдат этот Байгазин? Обе операции только ухудшили его состояние, что бы ему ни делали — все наперекосяк. Мало того, еще и пролежни возникли.
Салавату обрабатывают и перевязывают пролежни каждый день, а проку мало. Поздно спохватились… Выяснилось: ткань подставки, на которой лежала нога, была с небольшой складкой (брак изготовителя). Эта-то складка в несколько миллиметров и загубила кожу под коленом.
К дыркам в ноге, просверленным под спицы аппарата, несколько раз в день следует прикладывать проспиртованные кусочки бинта. Но медсестра экономит спирт — ей хочется унести его домой. А у Салавата вскоре один из проколов покраснел и опух.
Увидев очередной неприятный сюрприз, военврач Васильев зло усмехнулся: значит, и инфекцию занесли. А она спровоцирует спицевой остеомиелит — бедренная кость начнет гнить… Только этого не хватало, черт побери! Неужели перерастет в гангрену?
Салават от невыносимых болей так исхудал, что остались кожа да кости. Однажды, когда готов был лезть на стенку от боли, почему-то проплыли перед глазами величественные горы Афганистана. И тогда он взял из тумбочки тетрадь и принялся торопливо набрасывать рисунки. Боль каким-то чудом утихла…
Салават с головой окунулся в чудесный мир творчества: вдохновенно рисовал афганские этюды. Он переносил на бумагу хранившиеся в памяти виды Афганистана: горные цепи с облаками у вершин, бурную горную реку, устремившуюся вниз, ущелья, долины… Творческий азарт полностью охватил его, заставив забыть о страданиях и незавидном своем положении. Более того, он стал испытывать радость и высочайшее душевное наслаждение. Сладчайшие муки творчества затмили муки телесные…
Начиная с того дня, как Салават дрожащими пальцами взял в руки карандаш и бумагу, он уверенно пошел на поправку. С помощью аппарата Илизарова военврач Васильев все-таки поставил ему бедро на место. Хорошее приспособление изобрел доктор Илизаров, оно спасло Салавата от ампутации. Крепкий и молодой организм Салавата смог победить и коварные пролежни. Но на теле остались большие шрамы. Спустя три месяца аппарат с Салавата сняли, но заковали в гипс от груди до кончиков пальцев ног. Еще через сорок дней гипс разрезали огромными ножницами для резки металла и перевели Салавата в отделение гнойной хирургии. Прав был Васильев: занесенная инфекция вызвала остеомиелит, и часть бедренной кости сгнила. Слишком дорого обошелся ему сэкономленный медсестрой спирт.
К счастью для Салавата, заведующий отделением хирургии подполковник военно-медицинской службы Виталий Никитич Антонов оказался врачом с золотыми руками. Он провел операцию филигранно: вскрыв ногу, специальным молотком и зубилом отколол по кусочкам поврежденную часть бедренной кости.
Вместо удаленной части потихоньку вырос хрящ новой кости, разрезанная кожа затянулась. Конечно, после каждой операции изрезанные
