— Астрахань.
— Норильск.
— Кенигсберг.
— Говори по человечески — Калининград, — поправил его папа.
Пете всегда больше нравился Кенигсберг — он отдавал чем-то ликерным, с привкусом горького шоколада. А Калининград скорее был похож на обычную кислую клюкву.
— Ну Калининград, ладно, — исправился Петя.
Ему не хотелось спорить с папой. Тем более что он был прав: Кенигсберг — это название старое, а потому не считается. Папа хлебнул чаю, серьезно сморкнулся в платок, продолжил:
— Дмитров.
И выдав «Дмитров», он снова залип в телик. Там крутили какую-то советскую тягомотину. Петя взял из большой древней пиалы в белый цветочек конфетку. Медленно развернул золотистую обертку. Это был «Осенний вальс». Конфеты, в принципе ничего такие, но ему больше нравилась «Ласточка». «Ласточки» нравились ему с детства и так и остались его самыми любимыми конфетами. Если б он умер, он бы и в гроб положил бы себе пару «Ласточек», ну или хотел бы, чтобы кто-нибудь положил.
— Маня! — заорал отец.
— А? — откликнулась мама, которая шумела краном и трещала грязной, сваленной в раковину после ужина посудой.
— Б! Дмитров, — сказал он, не отрываясь от телика.
— Ну Дмитров так Дмитров, — выдохнула она. — Витебск.
«Вот всегда он так орет, как будто пожар, ей-богу!» — подумал Петя. Впрочем, мама действительно очень часто забывала свою очередь, и ее то и дело приходилось окликать. Петя положил конфету в рот и хлебнул горячего чаю. Обжег язык и противно закашлялся. Сделал еще глоток. Отчетливо почувствовал неприятное дежавю. Это дежавю неприятно было в первую очередь какой-то своей бессмысленной тривиальностью. То есть ну да, было, удивили. И не пойми от чего Пете вдруг стало тоскливо и грустно. И не пойми от чего расстраивало намного больше, чем любая настоящая причина. Может, потому, что причин было очень много? Погода — промозглая. А еще забыл шарф, и будет холодно идти по проспекту домой. Работа не очень. Вот зашел к родителям повидаться, а получалась в итоге скучная тягомотина, как в телике. И вот еще язык зудит. И осенний орешек из под конфетки вальсанул не в то горло. И город на К, как назло, не приходит в голову. «Коктебель! Не, сраный Коктебель уже был…»
— Калуга, — выдал наконец-то Петя.
— Угу, — одобрил отец и задумался.
Сколько Петя себя помнил, они все время играли в города. С самого детства. Города. Города. Города. Иногда, бывало, резались в морской бой или в дурачка, но это было скорее исключением, праздником, что ли. На лавочке в парке, в машине на дачу, на пляже с кукурузкой, на койках в плацкарте, у бабушки в гостях, просто вот так, сидя на кухне и зыря телик — везде царствовали города. Было только одно правило, но оно было священно — играли исключительно в города России. Никаких тебе Гамбургов или Нью-Йорков с Бомбеями. Все только наше, родное.
— Александров.
Раньше Петя пытался спорить, но напрасно. С папой вообще многое было напрасно. Этим можно было даже восхищаться, находить что-то хорошее, если бы не выглядело порой таким жестоким и тупым.
— Вязьма. — Папа аккуратно и важно погладил поверхность стола, словно Вязьма значила что-то большее, чем все остальные города.
Петя украдкой поглядел на него и на автомате, как и он, уставился в ящик. Шла документальная нарезка кадров Второй мировой или типа того под заунывную классическую музыку: бегущие люди, взрывы авиабомб, прощающиеся с родителями дети.
— Архангельск.
Мама уютно хлопала шкафчиками, возилась с мисками, стучала ложками с вилками, что-то при этом напевая и бубня под нос. Петя вздохнул и зло поджал губы. Дежавю тем временем плескалось перед ним, словно издеваясь, и все вокруг, даже самое хорошее, почти святое, казалось вдруг Пете избитым и бессмысленным. Он аккуратно свернул фантик вчетверо, затем снова развернул его и слепил шарик. Его вдруг стало невыносимо раздражать папино сёрбанье чаем. А еще его серьезные откашливания и обильные сморкания в платочек. Да и мамина суета тоже — ее усталые цоканья и ленивые охи — хоть и нечаянно, но ужасно Петю раздражали.
— Ковров.
«А ведь могли бы, в конце концов, о чем-нибудь поговорить, — думал Петя. — Ну, например вот об этом унылом фильме». Петя представил себе разговор и сразу понял, что разговора не получилось бы. И даже не потому, что фильм нудняк, а просто потому, что Петя с родителями если и говорили, то очень редко, и случалось это приблизительно так же часто, как игры в дурачка или в морской бой.
— Ну как на работе, Петь? — Мама наконец закончила убираться и села за стол. Налила себе чаю. Добавила ложечку сахарного песка. Размешала по часовой стрелке. Все как обычно.
И на работе у Пети тоже по часовой. Как обычно. Работа как работа. Когда как хреновая, когда как даже ничего. Что тут расскажешь?!
— Ничего, — ответил он.
Получилось довольно грубо, но сказать больше, чем «ничего», он не мог. Петя сделал усилие, чтобы придумать, о чем поговорить или о чем он мог бы рассказать, но в голову лезла одна дрянь. Позавчера он напился с друзьями в пивнухе, и на него опасно быковал у метро жирный хряк. Хряка быстро угомонили его же кореша и засунули на заднее сиденье в машину, откуда он еще продолжал что-то вякать, смешно пытаясь перекричать газанувшую вместе с ним «мицубиси». А вчера он опоздал на работу и получил выговор от старшего Ивана, отвратительного типчика с морем маленьких прыщиков на лбу. Завтра, кстати, на работу, и опаздывать нельзя, поэтому Петя бросил себя насиловать и тут же решил медленно допить остатки чая и свалить домой.
— Воркута, — брякнул папа.
— Анапа, — добавила мама.
— Я пойду уже, наверное, — сказал Петя, — завтра вставать на работу…
Мама слабо улыбнулась. Так же слабо закивала головой. От маминой улыбки и трогательного, одновременно понимающего и не понимающего кивания головой Петя совсем расстроился и пожалел, что сидит тут такой грустный, скучный и злой непонятно на что. Он вдруг понял, что разозлился не только ни за что, но и не за чем. Просто так. То есть то, что разозлился, в общем-то и ничего, но мог бы и не злиться. И даже осточертевшие города внезапно стали трогательными и нелепыми, как будто в последний раз. Чувство, что это уже было когда-то именно в таком непередаваемом порядке, вновь хлынуло ему в голову и зазвенело: было, есть, было, есть! Бубнящий телевизор. Подрыгивающий про себя папа. Мама напротив, облокотившаяся о стол, с блуждающими по нему глазами. Все это уже было. А вот оно сейчас снова есть. И невозможно скоро уже никогда не будет. Папа внимательно посмотрел на него своими серыми водянистыми глазами.
— Анапа, спим?!
— Алушта, — медленно, словно прощаясь, сказал Петя.
Все прошло. Вернее сказать, вернулось на свое место. Петя допил чай. Хапанул с собой в дорогу пару конфет. Встал из-за стола.
— Ну ладно, мне пора.
Мама пошла его провожать, спрашивая, когда он приедет снова, и он всякий случай сказал, что, может быть, на следующей неделе, что позвонит и так далее. Петя уже стоял одетый в дверях, когда папа с кухни заорал:
— Армавир тебе в дорогу!
— Ой, подожди, Лешенька, со своим Армавиром! — крикнула мама.
Она спросила у него, все ли хорошо. Петя соврал и сказал, что да, все хорошо. Затем соврал про небольшую головную боль.
Петя уже спустился по лестнице вниз и открыл дверь подъезда, когда ему в голову врезалась Рязань. Он не удержался и сказал вслух:
— Рязань.
