Обычно Гоша приходил в сумерках. Всплывал среди темных кустов сирени и шел к нашей компании, как-то смешно подпрыгивая и помахивая красной веревочкой, которую носил с собой. Мы никогда не спрашивали, где он живет и почему ходит в наш двор, а сам он не рассказывал. Да чего спрашивать, и так понятно: если поздно отпускают, значит, много дел, значит, из частных. А еще от него пахло тиной.
На тот год выпало особенно жаркое лето. Мы сбивались в стаю только по вечерам, когда с реки несло прохладой, и ждали Гошу. Разговоры о музыке, фильмах, комиксах быстро сходили на нет. Паузы тянулись, мы всматривались в темноту сиреневых кустов. Макар каждую минуту проверял время. Кирилл шумно нюхал воздух, наконец объявлял: идет.
Вот и тогда.
— Идет!
— Где? Где? — Макар подскочил на лавке. — Да ты гонишь!
— Не гоню! Сейчас явится: тиной запахло. — Кирилл постучал пальцем по носу. — У меня супернос.
— Ага, и суперух, и суперглаз, — подхватила я. — Ты и про автобусы так же говоришь, типа, вот, он едет, я вижу. Понятно, что едет… Где-то там. У него же расписание.
Я вдавила в переносицу очки, прищурилась: никого. Но тут сирень и правда вздрогнула, ветки раздвинула рука с красной веревкой на пальцах.
— Говорил же. — Кирилл приосанился.
Макар ткнул его кулаком в плечо.
У Гоши тоже было расписание, только свое, независимое от времени. Иногда, в пасмурную погоду, он приходил пораньше. А в дождь и вовсе являлся когда вздумается. Макара однажды отправили по мокроте за молоком, он спустился во двор, а там — Гоша. Тупо стоит в луже и шлепает кедом по воде. Макар его спрашивает: «Чего так рано вылез?» А Гоша ему и молвит человеческим голосом: «Так дождь, мамка отпустила».
Вот тогда, сведя все воедино, мы и поняли, откуда он. В хорошую погоду допоздна помогает матери по хозяйству, а где еще может быть столько хозяйства? Только в частном доме: сад-огород, козы да куры, почини то, приколоти это… Еще и Кирилл заладил: тиной пахнет да тиной пахнет. Кириллу с его суперносом, конечно, видней. Раз пахнет и камнями не бит, значит, ходит на озеро. Значит, свой у них.
Деревянные дома начинались за два квартала от нас и опоясывали весь центр города. Центровые туда не совались. Чумазые хмурые дети, такие же худые, как их велосипеды, рассекали среди гусей и уличных колонок и чужакам не давали спуску: камней на разбитых дорогах валялось с избытком. У частных было только одно сокровище, которое они яростно охраняли, — озеро. Спрятанное в камышах, под защитой велосипедного патруля, оно оставалось для нас лишь манящим голубым пятном на онлайн-карте.
Гоша пожал нам всем руки и упал на лавку рядом со мной.
— Сегодня ты поздно, — сказал Макар. — Загоняли по делам?
— Типа того.
Он устало привалился к моему плечу. Я не удержалась и осторожно понюхала. От Гоши и впрямь несло, как из погреба с испорченной капустой. Я сморщилась, и Кирилл сразу заметил. Он подмигнул мне, мол, говорил же, а ты не верила.
— Чем маялись весь день?
— Жарой маялись, — ответила я. — Даже в футбол не играли.
— Когда уже это кончится! — подхватил Кирилл. — Я весь день дома под кондером провалялся.
Я закатила глаза:
— Ты супертактичный, конечно. Кто-то под кондером валяется, а кто-то, может, пашет как проклятый.
— Это точно: как проклятый. — Гоша поднял голову с моего плеча, отстранился.
Я примирительно пихнула его локтем:
— Прости.
— Да все нормально. И правда, скорей бы дождь. Хочешь?
— Хочу, конечно.
Кирилл и Макар взялись мериться, кто из них больше страдает от жары, а я наблюдала за Гошей. Он снова стал плести свою криповую колыбельку из красной веревки. Веревка опутывала все его пальцы, и между ладонями выходило что-то вроде паутины. Он часто так делал, когда о чем-то думал. Паутинка. Гамачок. Звезда. Черная дыра в красном шатре. Паутинка. Гамачок…
Я как-то спросила, откуда он понахватался такой дичи, а он сказал, что мать научила. Тогда я попросила и меня научить, а он сказал: «Тебе это не надо». Нормально, да? Я все хотела найти ролики на ютубе. Вот освою, покажу Гоше, совру, что меня бабка научила, — пусть не думает себе, будто я какая-то неспособная. И даже вот такой сложный узор смогу, как у него: плотное плетение, круглая дырка посередине. Гоша поднял руки и посмотрел через дырку на нас. И наконец-то сказал:
— Айдате до озера.
Мы переглянулись: неужели!.. Это не обсуждалось, но когда стало ясно, что Гоша из частных, все только об озере и думали. Кажется, пацаны его и терпели-то исключительно ради озера. Запах тины тянулся от Гоши и окутывал нас одним большим облаком, словно мы уже все оказались среди камышей и по колено в зеленой жирной тине.
— До того самого? — Макар делал вид, что ему не интересно, но я-то знала.
— До того самого. Айдате, искупаемся.
— Ура! Озеро! — Кирилл не выдержал, подпрыгнул, да так и побежал, вприпрыжку.
Мы все тоже ломанулись. Гоша тащился в хвосте, я пару раз оглянулась, чтобы не потерять его по дороге. Без Гоши вся затея бы накрылась. Но он умудрялся не только бежать — еще и возился со своей веревкой. То выпутает из нее пальцы, то снова запутает. Зрелище, конечно, завораживающее.
Мне хотелось поравняться с ним, чтобы рассмотреть внимательнее, но ноги сами собой стучали по асфальту все быстрее, и быстрее, и быстрее. Мимо гаражей и детского сада, мимо «Пятерочки» и голубой колонки, заросшей травой. От колонки веяло прохладой и частным сектором. Вода в ней была халявная. Мы иногда прибегали попить и облиться с головы до ног, а серьезные дядьки мыли здесь навороченные тачки.
Колонка была первой приметой. Вторая — две старые ивы на перекрестке. За ними уже начинался частный сектор, до озера, если верить карте, минут пять бегом.
Макар и Кирилл даже не остановились, чтобы подождать нас, — нырнули в кусты и пропали. Только смех остался, повис, словно на красной веревке. Я честно дождалась Гошу. Все-таки из-за своей нервической привычки он тормозил. Наворотил уже такую канитель на пальцах, что я вспомнила не к месту о бабуле и ее ножницах. Этими ножницами она резала все подряд: воздух между ножками малышей, колтуны на моей голове, пряжу, пуповины щенятам… Вот бы мне тогда эти ножницы.
— Ты ок? — спросила я, кивая на его красные, перекрученные пальцы. — Тебе удобно так?
— Нормально.
Гошу не потроллить. Он вообще какой-то непробиваемый по части сарказма. А там, в сумерках под ивами, вдали от желтой уличной подсветки, превратился вдруг совсем во взрослого, даже немного в старика. Сухой, руки скрючены, как ветки, перемотаны этой дурацкой веревкой, весь бледный, будто выветренная кость. «Странно, — подумала я и сама удивилась, почему только теперь. — Странно как. Лето жаркое — а он даже не загорел».
— Пацаны не потеряются? — Я оглянулась на ивы, отводя глаза.
На самом деле хотелось смотреть только на его связанные пальцы. Было в них что-то неправильное, вывороченное. Стыдное и одновременно жуткое. Белые, как кости, они переплелись так, что казалось, их не десять, а все двадцать. Я ткнулась спиной в дерево. У Гоши в красной колыбельке шебаршилась как будто еще одна пара мосластых рук. Паутинка. Гамачок. Звезда. Черная дыра в красном шатре. Паутинка. Гамачок…
— Никуда они не денутся, — протянул Гоша. — Я же вас веду. Пошли.
Мне хотелось возразить, что вообще-то он тащился последним. Но Гоша снова засучил руками, как псих, и я не смогла выдавить ни слова. Одиннадцать вечера, что я тут делаю, в кустах, за гаражами, с этим?.. Кто он вообще такой? Я ничего не знала о Гоше, кроме его имени и кошачьей колыбельки из засаленной красной пряжи. Посреди жаркого лета мои ноги вдруг замерзли и приросли к земле.
— А ты крутая. — Он подошел близко-близко. Потянуло болотной кислятиной. — Круче этих двух дебилов. Их не жалко, они ничто. Так что лучше забудь.
— Как ты это… делаешь?
Язык едва ворочался, я совсем не то хотела сказать. Я хотела сказать: пошел ты с такой дружбой, Киря и Макар отличные, а вот ты — криповый черт из деревни, еще, наверное, под кайфом.
Ничего такого Гоша не делал, но лучше бы полез целоваться — тут хотя бы понятно: коленом вверх и деру. А он… Пальцы, прохладные и липкие, стиснули мои, переплелись, закопошились — как червяки, множество червяков. Красная паутина стянула мне руки, и мой глюк стал настоящим: теперь в колыбельке нас было двое.
— Мне нельзя тебя учить, мамка заругает. — Гоша нахмурился, словно решал сложную задачку по математике. — Но ты мне нравишься, да и ей больше двоих не надо, еще обожрется… Ладно, смотри. — Он стал накидывать на мои пальцы петли. — Этот червячок ушел в кабачок. Этот червячок провалился в толчок. Этот червячок укусил за бочок… Укусил за бочок…
Его голос стал тонким, как у старухи, которой он, видимо, подражал, пересказывая считалочку. Пальцы запутывались, рисовали узоры — красным и белым по темноте. Я уже тосковала по смеху Макара и дурацким шуткам Кирилла. Вот бы они сейчас выскочили из кустов: эй, чем вы тут занимаетесь? Вот бы вернулись. Вот бы.
Они не выскакивали, все никак не выскакивали.
Пальцы-ветки вцепились в мякоть ладоней, я вскрикнула:
— Ты чего?!
— А ты? — Гоша топнул ногой, как маленький. — Ты все делаешь неправильно, нужно их вперед тащить, а не назад! Вот так, вот так… Легко же, правда? Ну, не сопротивляйся, и я тебя отпущу. Сделаем дело, и пойдешь домой… Скоро пойдешь, а сейчас учись. Ты же хотела? Хотела. Вот так. Вот так.
— Что происходит? Зачем мы… здесь? Что ты делаешь?!
— Не ори, не то мать услышит.
Лицо полыхало от слез, но я не могла даже стереть их: руки были связаны, ноги прибиты к земле. Я не могла вскрикнуть или позвать на помощь. Даже не понимала, от чего меня нужно спасать. Проклятая колыбелька складывалась и распадалась калейдоскопом. Паутинка. Гамачок. Звезда. Черная дыра в красном шатре. Паутинка. Гамачок… Двадцать пальцев, четыре руки, черная дыра между ними, в ней плещется холодная озерная вода. Нет, болотная вода. Там, в центре города, под присмотром частных, — болото. Что они охраняют на самом деле? Нет, кого — от кого?..
Звезда. Черная дыра в красном шатре.
— Все.
Гоша тяжело задышал, пошатнувшись, уперся лбом мне в плечо, и я как будто упала на дно старого погреба. От него разило гнилью.
— Все-все, — шептал он.
Сырая улитка языка проползла по шее, тронула мочку уха. Я заскулила, как бабкин щенок.
— Ты крутая. Все кончилось. Не плачь.
Он отстранился, и колыбелька меня отпустила. Легко, будто ее и не было. Остались только красные полосы и покалывание в пальцах. Убрать руки в карманы — и никто ничего не поймет.
— А у тебя талант. — Гоша мялся, прятал глаза. Больше не страшный, просто противный и жалкий, как дохлая рыба. — Не знаю, захочешь ли ты, но если вдруг — все равно тусить теперь не с кем, а я завтра приду, могу еще научить делать… Всякое. Потом, может, с мамой познакомлю. Она, вообще-то, ничего, только о ней заботиться надо…
— Отвали!
Толкнув его со всей дури в сухую грудь, я побежала — назад, домой, прочь от озера и Гоши. Красные путы отпустили меня — на этот раз.
У голубой колонки я остановилась и, навалившись всем телом на рычаг, вымыла руки в холодной воде, рыжей от ржавчины — боже, пожалуйста, путь от ржавчины! Вода воняла болотом и железом.
Во двор я вернулась одна. У подъезда стояла мама Кирилла. Она комкала в руках шейный платок, дергала алый атласный край.
— Полечка, а Киря не с тобой?
— Нет, тетя Вика. — Я была вся мокрая с головы до ног и воняла болотом, пальцы в карманах еще болели от дикой паучьей пляски. — Они с Макаром ушли на озеро, а я по дороге… запуталась.
— На озеро? На какое озеро?
Я махнула в сторону двух ив. Пока тетя Вика открывала онлайн-карты, искала, звонила кому-то, я прошла мимо нее к подъезду. Черная дыра над головой натянулась, лопнула с грохотом, и наконец хлынул дождь.
