О западных звездах и их композициях в текстах советской литературы
«Несколько раз я приезжал к Ганчуку с магнитофоном, стараясь выведать у него подробности, относящиеся к шуму и гаму…» (Юрий Трифонов, «Дом на набережной»).
Антология ужасов «Записи Норлисса» представляет собой реконструкцию таинственных случаев редактором, в чьем распоряжении оказались бобины, наговоренные писателем, который бесследно исчез. Может, это правда, а может, и не правда. Главной загадкой является выбор людей, а не то, что с ними произошло.
Подбирая примеры, приведенные ниже, мы полагались исключительно на нашу субъективную память, принципиально избегая «исправленных и дополненных» вариантов и не претендуя на истину в последней инстанции. Результат в меру уязвим, но и в меру оригинален.
И еще два слова в защиту пробелов и недомолвок. «Моя идея заключается в том, чтобы образовать вокруг этого неизвестного пустоту, — откровенничает в “Подвиге разведчика” матерый эсэсовец Эрих фон Руммельсбург, — и заставить его искать».
Мы тоже верим в самостоятельность наших читателей, как случайных, так и постоянных.
Включаем воспроизведение.
Имена западных звезд и названия песен всплывали на страницах переводной и отечественной прозы подобно титрам в немом кино. Их хотелось произнести вслух, но желания послушать почему-то не возникало.
Некоторые отпечатывались в памяти прочнее сюжета и авторских острот. В ряде случаев это единственное, что остается от содержания книги. Мне доводилось встречать людей, которые, скажи при них «Мой дедушка памятник», тотчас уточняли: это где атамана пиратов зовут Чабби Чаккер!
Автор этой детской повести с двойным дном, Василий Аксенов, щедро оснащал свои тексты символами, понятными для посвященных, чье избранничество, честно сказать, таяло с каждым годом по мере того, как некогда элитарные данные о Западе делались доступны любому желающему.
Теперь уже не так важно, как звали атамана — Чабби Чаккер, Чак Уиллис или Чак Берри. Современные издания снабжены подробными сносками. Всех троих можно бесплатно послушать, ударив по клавишам несколько раз, — привилегия, которая не снилась тогдашним всезнайкам.
Прелесть создавало неведение. Фасцинировала аллитерация, лишенная смысла. Прочитав у того же Аксенова прописанное кириллицей «итси битси тини вини йеллоу полка дот бикини», взрослый человек ни к селу, ни к городу цитировал эту абракадабру как ребенок, не имея понятия, что это припев песенки про девушку, которую смущает размер купальника в желтый горошек.
Один мой знакомый (артистичный официант, хороший рисовальщик) так и делал в минуты смятения. Он сильно расстроился, когда услышал в «Утренней почте», как поет эту фразу Далида в попурри своих старых хитов. С горечью он признался мне, что считал «итси битси» гениальной аксеновской отсебятиной по типу «эне бене раба» великих сатириков.
Преподнося «песни зарубежных композиторов» в искаженном виде, переводчик не рисковал прослыть невеждой. Иногда выходило забавно. Одна или две лишние буквы превращали название обывательского шлягера в сюрреалистический анекдот. Особенно когда перевод выполнен мастером старой школы, которому некогда следить за новинками молодежной моды.
Действие повести «Одинаковые тени» происходит в эпоху апартеида.
«Я никто — я всего лишь собака», — поет Элвис Пресли. И в тексте это читается как жалоба человека «второго сорта» с темной кожей. На самом деле в песне Hound Dog собакой именуется партнер или соперник поющего, причем с весьма двусмысленным подтекстом.
Правда, ко времени публикации этого южноафриканского нуара в «Иностранке» мало кому было интересно, о чем поется у Элвиса на самом деле.
А фраза «я никто — я всего лишь собака» веселит и без музыки.
Мовизм Ульриха Пленцдорфа…
Мовизм — это когда тот, кто, зная и умея «как надо», умышленно пишет неправильно и даже «скверно», причем не ради эпатажа, а, скорее, чтобы нагляднее показать положения и лица, которые в каноническом описании покажутся банальными и тусклыми.
Именно в такой манере написана киноповесть Ульриха Пленцдорфа «Новые страдания юного В.». То есть по литературным нормам ГДР «мовистом» Пленцдорф мог и не быть, но в переводе его герой изъясняется на суррогатном сленге «чуваков» и «старичков» Гладилина и Васьки Американца.
Судите сами:
«Взял микрофон, включил маг и начал одну из своих частных передач: “Дамы и господа! Старички и старушки! Праведники и грешники! Расслабьтесь! Шуганите младших сестренок и братишек в кино! Заприте предков в чуланы! Перед вами снова выступает ваш несравненный, неистощимый Эдди!”
Тут я выдал свой шлягер “Синие джинсы”. Сделал я его три года назад и шлифовал от раза к разу:
Oh, Bluejeans
White Jeans? — No
Black Jeans? — No
Blue Jeans, oh
Oh, Bluejeans, jeah
Oh, Bluejeans
Old Jeans? — No
New Jeans? — No
Blue Jeans, oh
Oh, Bluejeans, jeah».
Песня про джинсы опережает реальный хит Jeans On, с которой прославился молодой лорд Дэвид Дандас. Шлягер юного В. предвосхищает реальную оду джинсам, с которой прославился поющий лорд и маркиз Дэвид Дандас, — Jeans On, рекламный джингл-однодневка проникнет в хит-парады европейских стран, потеснив серьезных соперников.
Но в 74-м, за три года до Jeans On, я воспринимал песенку про джинсы как кричалку Гэри Глиттера, недоумевая, почему симпатичный мне герой-подросток не ссылается на актуальных кумиров поколения, к которому он принадлежит.
Сорокалетний автор явно заражает молодого человека своими предпочтениями. Вместо «Битлз» и «Стоунз» в тексте с восторгом упомянуты только «Сэчмо» (Луи Армстронг) и Уши (Урсула) Брюнинг — сугубо джазовая вокалистка из Восточной зоны, хотя юный Эдди (еще одно опережение Пленцдорфа!) именует себя «королем бита и соула».
Стоит отметить, что в киноверсии это недоразумение преодолено. На магнитофоне у юноши играют Сантана (Evil Ways) и Джон Майолл (So Many Roads) — вещи несколько старомодные, но психологически подобранные очень точно. Не хватает только The Doors.
Сделано это нелинейно по совету А. П. Довженко «сжимать материал под давлением многих атмосфер, обращаясь к языку поэтическому» — а в данном случае музыкальному.
«Страдания юного В.» ставили в театрах юного зрителя, но мне ничего не известно о том, какая музыка звучала в этих спектаклях, а мое предложение осуществить полноценную постановку в конце 90-х не встретило понимания у тех, от кого в ту пору зависело воплощение такого замысла.
В целом же «Новые страдания юного В.» — ювелирное и прочное звено между «Пропастью» Сэлинджера и первым романом Лимонова, и все три эти вещи дожидаются полновесной экранизации, свободной от балласта «достоверности». Скорее всего, это произойдет не скоро, но обязательно произойдет. Сумел ведь Евгений Ташков детально разобраться с «Подростком» через сто с лишним лет после его появления.
Роман Роберта Стоуна «В зеркалах» содержит все элементы «американской готики» южного типа, но в данный момент нас интересует не она. Саундтреком гиньоля, гротеска и галлюцинаций, которым подвергаются исковерканные персонажи этой заслуженно культовой книги, является инструменталка Walk Don’t Run. Под нее выходит в эфир диджей-алкоголик Рейнхарт, запивая пивом таблетку риталина.
Walk Don’t Run… Иди, но не беги, в переводе звучит безобидно, но влечет за собой вульгарную присказку «мелкими шагами». Почти хрестоматийное «торопиться не надо». Мы и не торопимся, просто стремимся говорить скупо, но метко.
«Иди, а не беги…».. К моменту публикации Стоуна в СССР (1973) это был дикий «нафталин». Причем обе версии, как фирменная, так и наша.
Тем не менее коронный рифф Walk Don’t Run рельефно цитировали британские ретророкеры Showaddywaddy в умеренно популярной Trocadero.
«О! И у них наши “Скачки” известны!» — изумился при мне хлопец-простолюдин с истфака, услыхав знакомый пассаж. Так я узнал здешнее название Walk Don’t Run.
Специфический перевод советского мастера создавал некую альтернативную Луизиану, вокруг которой клубились такие же иллюзорные «штаты», а за ними и весь остальной мир планеты Земля, включая страну, где книга появилась в этом переводе.
Caveat lector: первое — мы говорим исключительно о первой журнальной публикации романа полувековой давности. Второе — госпел и кантри, которыми кишит любая американская проза, остаются за рамками данной беседы. Любому, кто к тому времени осилил несколько «покетов» и номеров «Плейбоя», выправить идиомы и восстановить пропущенный мат было элементарно силой тренированного цензурою воображения. Искусством выдумывать недостающее в совершенстве владели граждане, ничем другим не примечательные. Действуя по методу Дона Гуана:
Довольно с вас. У вас воображенье
В минуту дорисует остальное;
Оно у нас проворней живописца,
Вам все равно, с чего бы ни начать,
С бровей ли, с ног ли.
Парадоксальным образом инструменталка Walk Don’t Run была знакома миллионам наших граждан под названием «Скачки». В исполнении ВИА «Голубые гитары» она годами гремела в репродукторах пионерлагерей и парков культуры и отдыха, не пробуждая ностальгических угрызений. Открытием она могла стать лишь для того, кто либо никуда не ходит, либо ничего не замечает. Того, в чьей голове «музыка другая», по слову переводчика «Леди Мадонны» на русский.
В кинотеатрах часто показывали черно-белые копии цветных фильмов производства США. «Погоня», «Конрак», «Если не виновен — отпусти», «Благослови детей и зверей» и т. д. Притом что Америка в перечисленных картинах изначально представлена земным филиалом преисподней.
Злопыхатели утверждали, что это делается умышленно, чтобы приглушить ослепительный блеск бытового благополучия тогдашней Америки — жертвы неугомонных провокаторов, как правило, двойных агентов плутократии и «коминтерна», в сравнении с которой СССР выглядел цветным и цветущим оазисом стабильности, несмотря на единичные и жалкие выходки хулиганствующих диссидентов, диссидентствующих хулиганов и прочих отказников-проказников.
Юный Эдгар Вибо погиб от удара током, как Александр Галич и Клод Франсуа, с которым сравнивал Галича в радионекрологе наблюдательный Анатолий Гладилин.
Герою повести Пленцдорфа не нравилось, когда его фамилию, доставшуюся от предков-гугенотов, коверкали на немецкий лад — Вибау.
«Эпов» тоже читается как прозвище советского перебежчика в западном кинопасквиле времен холодной войны. Тем не менее так зовут ученика советской школы.
«Милый Эпп» — это советский аналог «Страданий юного В.», только повествование ведется в нем не от лица покойника. И западный саунд, возникнув на первых страницах, сопровождает внутренние монологи паренька, придуманного Геннадием Михасенко на радость любителям не совсем обычной прозы:
«Это были две девчонки. Запорошенные снегом, прижавшись головами к транзистору, они шли бок о бок, нереально симметричные, как сиамские близнецы. В транзисторе сипло и прерывисто булькала “Лайла” Тома Джонса, и девчонки легкими шлепками то и дело взбадривали приемник. “Перепаяйте контакты или приходите ко мне слушать Тома Джонса!” — сказал я мысленно, не спуская с них телепатического взгляда, но они проплыли, даже не покосившись на меня. Конечно, что им в моей тощей, длинной фигуре! Им Аполлонов подавай!»
Молодой человек — консерватор. В 74-м году Тома Джонса ни «мальчишки», ни «девчонки» уже не слушали.
«У меня было двадцать восемь кассет, то есть семь километров пленки, а вот Моцарта на ней не было. Была “Шотландская застольная” Бетховена, которой я дразнил Нэлку Ведьманову, да три оперных увертюры, записанные по маминой просьбе, остальное — эстрада. Я поставил Тома Джонса, своего любимца. Пятерку отдал за перезапись. Том Джонс тут и пел, и говорил, и смеялся — блеск! Вот у кого английский!»
Вероятно, речь идет о пластинке Live in Las Vegas.
«Том Джонс запел “Лайлу”, и я сразу ото всего отключился. После той встречи с двумя девчонками в заснеженном сквере и особенно сейчас, после знакомства с Валей, песня эта сделалась для меня символом чего-то неясно желанного и до боли необходимого».
Ну да, определенно Live in Las Vegas, концертный альбом At The Talk of The Town записан в 66-м, а «Дилайла» появилась годом позже.
Зачем взрослый автор прививает своему юному герою свои предпочтения?
Совсем как Ларион Дмитриевич Штруп: «Я очень люблю “Кармен”, и она мне никогда не надоест: в ней есть глубокое и истинное биение жизни и все залито солнцем; я понимаю, что Ницше мог увлекаться этой музыкой».
Собственно, «Дилайла» с ее карнавальным пафосом и есть пародия на знаменитую хабанеру «Кармен», перед кем, по слухам, пел мессу толедский архиепископ.
А сейчас еще один пример того, как рациональная «небрежность» создает остранение на уровне абсурдных комбинаций Сальвадора Дали:
«Арбатская площадь кружилась вокруг деревянного постамента с устремленной вверх ракетой, как пластинка, насаженная на шкив проигрывателя. Кругами по ней ходили конькобежцы, из-под коньков вылетали определенные мелодии. У каждого своя. “Мамба-рокк” вперемежку с “Каким ты был”. “Вот техника шагнула, — подумал Ленька. — Коньки вместо иголок!” И, перегнувшись, полез под шлагбаум, на котором была надпись: “Арбатская республика” (Анатолий Гладилин «История одной компании»).
С двойной «к» на конце и превращением бесполого «мамбо» в имя змеи женского рода.
Вот он — Mambo Rock! Анатолий Гладилин — единственный русский писатель, у кого фигурирует этот, наглухо запертый в капсуле 50-х, трек Билла Хейли!
Но по законам магии хаоса он, словно зомби над могилой, возникает в эпизоде «Деревенского детектива», словно бы перепорхнув туда со страниц «Юности», где была опубликована «История одной компании» Гладилина.
В повести Липатова «Мамбо-рок», естественно, отсутствует, а в снятом по ней фильме его под балалайку самозабвенно исполняет (50 мин. 08 сек.) уникальный Юрий Чернов — протопанковый гаер-переросток из «Доживем до понедельника».
Если бы в перестройку удосужились спародировать «День шакала», лучшего актера на роль киллера-хамелеона было бы не сыскать.
Услышав «Мамбо-рок» сегодня, едва ли кто-то пустится в пляс, подобно экзальтированным стилягам из булганинских фельетонов. Но фраза припева надежно присосется к внутренней полости черепной коробки. Недаром в научной фантастике дурацкие слова служат средством блокировки телепатического внушения.
Кажется, у Евгения Есина есть фраза «И выбежал Адамо!» с последующим описанием концерта Сальваторе на столичной сцене. По воле автора герой бросает певцу записку с просьбой исполнить душещипательную En bluejeans et blouson d’cuir. Описано умело, со знанием дела. Идеальный стимулятор заочного знакомства с замечательным шансонье для тех, кто не застал его на пике популярности.
Но выскакивал и Джонни Холлидей. И не менее эффектно.
Лучший портрет французского рокера номер один принадлежит Роберту Рождественскому. Когда-то, очень давно, мне зачитывала по телефону одна экзальтированная дама, перемежая декламацию троекратными «каюсь» Высоцкого. Не доверяя моим вкусам, она обзывала Джонни «кретином», пока ее не перевоспитал своим текстом Роберт:
«Джонни Холлидей выпрыгнул на сцену с такой яростью, словно до этого за кулисами его держала целая дюжина гангстеров, а он, сражаясь, только что разбросал их всех до единого, всех победил и вырвался!
Вырвался, потому что знал: публика ждет его!
Он был встречен долгим сумасшедшим визгом, во время которого певец стоял, не шевелясь, посреди сцены, будто памятник самому себе.
На памятнике были грубые туфли, кожаные брюки в обтяжку, короткий пиджак с блестками, темная рубашка и небрежно повязанный галстук.
Он держал микрофон так, будто это был торжественный кубок, из которого хлестала шальная и победоносная влага!
Болезненная бледность певца казалась почти одухотворенной, а пот, выступивший на лбу, казался праведным.
Хотя самой праведности не было и в помине!..
Певец выступал сейчас в своей главной роли — полубога, укротителя и кумира старшеклассниц.
Он пел и смотрел на зал взглядом, от которого могли забеременеть даже мужчины.
А что творилось с девчонками! Бог ты мой, что с ними творилось!
И я увидел, как они пошли, поползли, полезли на сцену — девчонки всех мастей, калибров и сортов, — тощие и упитанные, претенциозные и простенькие, красивые и уродливые…
Правым локтем я вдруг почувствовал, что моя жена почему-то хочет привстать, делает непонятные усилия, чтобы подняться с кресла.
— Ты что? — спросил я у нее.
Она посмотрела на меня каким-то чужим, сомнамбулическим взглядом, потом, опомнившись, ойкнула и сказала удивленно, почти испуганно:
— А ты знаешь… действует… Вот дьявол!.. И расхохоталась…
Таким и запомнился мне концерт0020Джонни Холлидея — звезды французской эстрады.
Я плохо разбираюсь в зарубежной эстрадной астрономии и поэтому не могу судить, какой величины была эта звезда.
Возможно, что не первой. Но уверен, что и не последней. “Скажите, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?”»
По темпераменту и отсутствию стариковского брюзжания с текстом Рождественского может соперничать разве что вневременной дендизм Николая Доризо:
Глядят с витрин
Мальчишки-битлы;
Мурлычет блюз,
Грохочет рокк…
в этих строчках поэта-фронтовика слышна та же молодость духа, какой восхищался Катаев, цитируя стихи Пастернака про плющ, плащ и плечи: «В эту пору он уже был старик. Но какая любовная энергия!»
Место панегирику Рождественского на страницах фирменного фанзина. Сценический образ Холлидея передан без искажений и купюр. Поэт явно побывал на там концерте на самом деле, а не выдумал свой репортаж с чужих слов.
В одной из книг Богомила Райнова Холлидей издает «хриплые вопли» на магнитофоне в квартире одного из подозреваемых.
И в этой связи мне вспоминается другое жилье, чей адрес не дом и не улица, а «сумеречная зона» воспоминаний.
В доме у Гарика радиола
бьется в истериках рок-н-ролла,
— свидетельствует Игорь Кобзев в стихотворении, чей полный текст я тщетно мечтаю восстановить три четверти прожитой жизни.
Игорь Иванович Кобзев, автор рифмованной теории заговора «Выстрел», практически sub rosa, напечатанной мизерным тиражом каким-то военным издательством.
Поэт гнушался «скрежещим» джазом, но ему импонировали певицы инфернального типа.
Такие как Има Сумак — «перуанская принцесса» родом из Бруклина:
Сцену скрыл зеленоватый сумрак.
Жадно напрягаются глаза.
Дочь далеких инков
Има Сумак
Входит в джунгли.
Близится гроза.
Блики дня в густой листве пожухли.
Не роса, а яд течет с ветвей.
Все угрюмей гулкий голос джунглей —
Вой гепардов и шуршанье змей…
Или итальянка Мина, чье эксцентричное поведение вызывало упреки Ватикана:
Слушаю эту бестию
И призываю торжественно:
Да здравствует «сумасшествие»,
Если оно божественно!
Впрочем, зоркий, но справедливый Кочетов был иного мнения об экзотике Имы Сумак.
Вам слово, Всеволод Анисимович:
«У вас несколько лет назад чуть ли не на руках носили эту южноамериканскую ведьму, которая пела на все голоса. А это же цирковой номер, не более».
Магнитофон и транзистор — главные чудеса техники в прозе шестидесятников. Именно чудеса в исконно сказочном смысле. Слово «гаджет», впервые произнесенное Луи Де Фюнесом во второй серии «Фантомаса», как-то не прижилось.
Образ бобины, вертящейся вхолостую, — лучший проект кинетической скульптуры, посвященной участи этого поколения.
«Что ни запись — Азнавур да Адамо»… В салоне комиссионного над головой Галины Волчек резонирует «Эсперанца» Азнавура, словно голос кантора за спиной у Джессики, покидающей гетто в финале «Венецианского купца».
«Мы свернули на каштановую аллею, что вела в Академгородок. Впереди медленно шла пара. У нас с дублем, трезвых, голодных и одиноких, даже защемило сердца: до того славно эти двое вписывались в подсвеченную газосветными трубками перспективу аллеи. Он, высокий и элегантный, поддерживал за талию ее. Она чуть склонила пышную прическу к его плечу. Мы непроизвольно ускорили шаги, чтобы обогнать их и не растравлять душу лирическим зрелищем.
— Сейчас послушаем магнитофон, Танечка! У меня такие записи — пальчики оближете! — донесся до нас журчащий голос Хилобока, и мы оба сбились с ноги.
Очарование пейзажа сгинуло.
— У Гарри опять новая, — констатировал дубль» (Владимир Савченко. «Открытие себя»).
Чем именно собирается изумить обладательницу пышной прически любвеобильный Гарри Харитонович, в точности неизвестно. Это могла быть и ранняя «секс-музыка» проекта Batkin Brothers, и озорные куплеты Кости Беляева, а может быть, что-нибудь нейтрально-лирическое.
Гарри Хилобок далеко не главная фигура в этой истории советского Франкенштейна, но тематика его фонотеки не рассекречена до сих пор.
Судьба Дмитрия Тарасенкова, автора детективной хроники «Человек в проходном дворе» извилиста. Его отец — составитель уникального индекса поэтических изданий в царской России и СССР. Штудируя от нечего делать эту мало кому интересную книгу (в 76-м году я оказался ее первым заказчиком в областной библиотеке большого города), можно было узнать про «Склеп» — поэтический дебют Ольги Черемшановой, которой будут посвящены «Пальцы дней» Кузмина…
Достойно пополнив советскую литературу еще одним обаятельным сотрудником госбезопасности, Тарасенков незаметно переместился за океан, где якобы подвизался в отделе новостей радио «Свобода». Шаг немыслимый для Семенова или Райнова. Превосходный сериал, оперативно созданный по напечатанной в «Юности» вещи, перестали показывать.
Музыки в телефильме не много, а в тексте повести еще меньше:
«Все было в порядке. Пока она заполняла квитанцию, я огляделся. Какой-то тип, развалившийся на кожаном диванчике, крутил ручку настройки транзистора. “Ай эм фонд оф ю, та-тарара, — орал хриплый голос. — Ай эм фонд оф ю, та-тара”. На стене висела копия картины Ивана Константиновича Айвазовского “Девятый вал”. Бушующее море смахивало на овощной салат в миске».
Вот, собственно, и все. Но в фильме на музыкальном сопровождении держатся две важные сцены: это молодежный танец Королькова перед вдовой (Ирина Скобцева) того, чью смерть ему поручено раскрыть. И ансамбль эстонских лабухов, исполняющий в ресторане хит Джо Долана «Преврати меня в остров» так, как положено звучать таким песням в ресторане.
Какую вещь имел в виду Тарасенков, мне неизвестно до сих пор. Но чем-то же навеяны эти «фонд оф ю, та-тарара», загадочные, как неведомый «Фульверфорс» в интервью Набокова.
